Испорченная кровь - [4]
— Будем ли мы иметь удовольствие слышать вас сегодня? — спросила Гана Паулину, и та ответила по-чешски, что сегодня пани Недобылова имела такой успех, ах, такой исключительный успех, что она, Паулина, даже не решается выступить после нее со своим скромным искусством. Гана подумала, что соображение это весьма справедливо и скромность вполне обоснована — Мария поистине покрыла себя сегодня славой, блестяще исполнив на арфе вариации на тему «Влтавы», новой композиции Бедржиха Сметаны[7]. Тем не менее Гана возразила юноноподобной супруге спичечного фабриканта, что игра на арфе и пение — искусства несопоставимые и все гости твердо надеются, что пани Смоликова и на этот раз не обманет их ожиданий.
Из салона Гана прошла к себе в будуар, — светская улыбка, которой она украсила свое лицо, пока, подобно ласковому архангелу, прохаживалась среди гостей, сразу погасла, — и отперла крышку изящного французского секретера, где держала наличные деньги. Из соседней комнаты, «маленькой детской», названной так потому, что там обитал ее двухлетний сын Иван, в отличие от «большой», где жил пятнадцатилетний Миша, — доносился размеренный голос сестры Ганы, Бетуши, которая рассказывала малышу сказку.
— Мужик и баба очень обрадовались, — тщательно выговаривала Бетуша, — что бог наконец послал им сына, хоть и ростом только с пальчик.
«Надо бы заглянуть к нему, узнать, как он себя чувствует», — подумала Гана, вынимая из ящика деньги. Иван с утра жаловался на горло, у него поднялась температура, и домашний врач Томайер уложил его в постель. «А впрочем, он, вероятно, уже засыпает и я только зря взбудоражу его, — решила Гана. — Бетуша уж сама о нем позаботится».
«Не очень-то с моей стороны благородно принимать от нее деньги», — размышляла Мария Недобылова, рассеянно наблюдая необыкновенно благообразных пожилых супругов, которые как раз вошли в дальнее помещение, где на длинном обеденном столе были расставлены закуски, и начали выбирать яства, помогая друг другу советом и примером. «Это, собственно, не принято в обществе, но разве отец не говорил мне тысячу раз, что подлинная личность не должна подчиняться светским условностям? И в конце концов, если подумать, сколько лет я играла у нее в салоне и во что обошлась бы ей платная арфистка, то, пожалуй, мне нечего стесняться. Сколько-то она принесет? Только то двадцать, о которых шла речь? Будет очень grosszügig[8], если она пронесет на десятку-другую больше. Я тогда легко выкручусь в будущем месяце. Ох, нелегко быть женой богача!»
Вернувшаяся Гана, приласкав ослепительной улыбкой благообразных супругов, отходивших от буфета с добычей — порцией копченого языка и холодной телятины, — незаметно сунула в руку Марии четыре новенькие, вчетверо сложенные синевато-серые пятерки.
— Вы так добры, милая пани Гана, я верну долг, как только сэкономлю на расходах, — сказала слегка разочарованная Мария и встала, чтобы убрать деньги в свою бисерную сумочку, лежавшую на бархатном кресле под стоячей лампой, на постаменте которой бронзовая дева в целомудренном смятении прикрывала глаза, в то время как амур пытался сдернуть с нее покрывало. На дне сумочки, откуда Мария извлекла сафьяновое портмоне, в которое с трудом вошли четыре сложенные кредитки, был еще кружевной платочек, флакон одеколона, гребенка, пудреница и несколько кусочков сахара.
Гана испытующе глядела на свою протеже.
— Слушайте, Мария, может быть, мне это только кажется, но, по-моему, вы еще растете.
— По-моему, тоже, — сказала Мария и бросила сумочку на свободное кресло. — У меня уже двое детей, я опять в положении, а все еще, кажется, расту.
В переднем салоне, в кружке мужчин, сидевших у «музыкальной балюстрады», продолжалась серьезная беседа, и прекрасный баритон Яна Борна, который друзья называли графским, звучал чаще, чем подобало бы. Борн хотел осуществить, или, точнее, — поскольку речь шла о крупном, важном и еще очень отдаленном деле, — популяризировать одну из многих идей, которые по-прежнему обильно рождались в его гладко причесанной — подумать только, уже сорокасемилетней, уже начинающей седеть — голове; идея же сводилась к тому, что чешский народ, после долгих лет застоя и шатаний в области политической и финансово-экономической, воспрянул наконец для великих дел и вновь, но решительнее, чем прежде, двинулся вперед, к самостоятельности, к самобытности, доказывая силу свою и зрелость. Ныне, после почти двадцати лет мощного подъема национального сознания и расцвета чешского капитала, — такова была квинтэссенция рассуждений Борна — никто уже, конечно, не сомневается в неизмеримой важности чешских, независимых от Вены, кредитных учреждений. Никого из присутствующих здесь уважаемых лиц нет надобности убеждать, что именно ссудные и сберегательные кассы, эти средоточия сбережений простых чехов, вывели нас в пятидесятые и шестидесятые годы из самой глубокой тьмы. Основание Ремесленного банка, как следствие сотрудничества чешских и моравских ссудных касс, — событие историческое, событие знаменитое, по значению своему превосходящее даже закладку первого камня в фундамент Национального театра; самым блестящим деянием чешского сейма было учреждение Чешского ипотечного банка, этой благотворной институции, существование которой означает новую эпоху в истории нашего земледелия.
