На побледневшем, вытянутом лице городского эдила — рвение и преданность. К тому же у него хорошая, просто отличная память. Не заглядывая в таблички с записью, он называет цифры. Цифры говорят: все в порядке.
Для народа накрыто двадцать две тысячи столов.
Пять тысяч бочек вина поставлено Лептой, его рекомендовал Цицерон.
Раздача денег будет организована по трибам в два приема — перед празднеством и после него, причина в объяснении не нуждается. Музыканты и танцоры провели генеральные репетиции, неполадки устраняются. В этом же разделе римлян ожидает приятная неожиданность — Цитера, знаменитая артистка, откликнулась на персональное приглашение и выступит в пантомиме.
Тут Цезарь не сдержался, притянул к себе тощего эдила, обнял. Молодец! Городской чиновник пошел багровыми пятнами, руки его дрожали от избытка чувств. Однако он овладел собой, что было нелегко ему по причине неожиданности случившегося и природной застенчивости.
Итак, раздел следующий — зрелища военные: тысяча пехотинцев против тысячи пехотинцев, двести всадников против двухсот всадников, двадцать слонов против двадцати слонов, травля животных — в основном это замечательные львы, которых Квинт Калеп захватил в Мегарах.
Голос у эдила был громкий, Цезаре увлекся разговором, остальные — своими делами. Поэтому никто не обратил внимания на хмурый вид некоего человека, тот же не упускал ничего. Кассий — вот кто это был, и львы, о которых с восторгом говорил сейчас эдил, это были его львы, их он готовил, собираясь стать эдилом. Цезарь должен бы вернуть ему этих львов, однако не сделал этого. Более того, он соизволил сказать, что-де он, Цезарь, сохранил Кассию жизнь, а она, полагает Цезарь, стоит полусотни львов. Такое оскорбление смывается только кровью. Кассий не из тех, кто забывает обиды, особенно от сильных мира сего. Цезарь еще пожалеет об этих словах, только будет поздно.
Однако пока никто об этом не знает и не догадывается. Эдил продолжает доклад: все приготовления, согласно личному указанию Цезаря, производились открыто, на глазах народа. От себя эдил осмеливается добавить, что эта демонстративная мера явно оправдала себя. Когда пронесся слух, что специальный корабль привез шесть тысяч отборных мурен из Гадитайского залива, даже сенат объявил перерыв и в полном составе отправился посмотреть на такое чудо.
Цезарь доволен. Этот Ламия — дельный чиновник. Его следует запомнить и поощрить. И не так уж он глуп, скорее наоборот.
Вы хорошо справились, дорогой Ламия, — говорит Цезарь. — Очень хорошо, вы прекрасный эдил. Надеюсь, что когда-нибудь вы станете таким же хорошим претором. Я вас не забуду.
По лицу эдила снова ползут багровые пятна, он бормочет что-то неразборчивое, полное благодарности. Стиснув зубы, чтобы не закричать от переполняющей его радости, он откланивается. Скорее в город, обратно. Возможно, он еще успеет шепнуть несколько слов Домицилле.
Цезарь провожает его понимающим взглядом — неужели все влюбленные выглядят так нелепо? А я?
В большом зеркале, свисающем со шнура, он видит свое лицо. Резкие продольные морщины у носа не старят его, наоборот, делают мужественней. Он еще не старик, нет. В зеркало видно также, как Тирон, полный усердия, укладывает волосок к волоску. Проклятая лысина! Но тут уж ничего не поделаешь. Поэтому лавровый венок триумфатора нам очень кстати. Цезарь понимает, что огорчаться из-за лысины бессмысленно, однако каждый раз все-таки огорчается.
Приближается время выхода.
Тирон старается вовсю.
От громких шуток Антония дрожит, грозя обрушиться, палатка. Все смеются, некоторые довольно принужденно, те двое хотя бы, которых Цезарь теперь замечает в дальнем углу. Кассий Лонгин, а с ним Брут, оба высокие, худые… и молодые. «Им еще жить да жить, особенно славная жизнь предстоит тому из них, кого многие считают моим сыном. Сам я иногда верю в это, иногда сомневаюсь, а у Брута голос крови пока что молчит. Но это все равно, в остальном же он достойнейший из всех. Не нравится мне только его тяга к Кассию, человек он, бесспорно, отважный, но еще более бесспорно — слишком обидчивый, а это верный признак отсутствия душевного величия».
Итак, они стоят и смеются.
Однако Цезарю видно, что Кассий просто кривит губы. «Обиженный человек во всем отличим от других, а этот обижен не раз — и мной и судьбой, так что в его глазах различие, возможно, и стерлось. Мне же он не может простить, что я пощадил его по просьбе Брута, хотя я и без того поступил бы так же. И все же Кассий слишком бледен, такая бледность бывает от тщательно скрываемых дум. А как бы я поступил на его месте? Вероятнее всего, организовал бы заговор».
Почему-то эта мысль развеселила Цезаря. Обиженный Кассий Лонгин в роли заговорщика с кинжалом под тогой! При всей своей храбрости он вряд ли пойдет на это — слишком велик риск, а что выиграешь?
А что скажет ему Тирон, не чувствует ли он своим длинным крючковатым носом запах заговора? Вольноотпущенник Тирон, не переставая работать гребнем и ножницами, бледнеет, насколько это возможно при его смуглой коже.
Губы его шевелятся почти беззвучно, однако острый слух Цезаря улавливает ответ. Ну конечно, с тех пор, с Александрии, бедняге Тирону везде мерещатся заговоры. Цезарь произносит это слово вслух:
