Испанский сон - [131]

Ну, предупреждала. Что толку-то? Важен результат. Конечно, она виновата. Договор есть договор… Она не предупреждать должна была, а действительно сделать все возможное, чтобы такого не получилось. Она как бы и сделала… вроде бы… а выходит, не все. Она не справилась с собой. Да, не специально. Но когда, к примеру, шофер не справляется с управлением, калечит людей — это как? Ведь тоже не специально, а от этого разве кому-то легче? Не справился — виноват.

Она сделала все, как замышляла. Три месяца делала, прошла огромный путь, начиная с самого первого посещения, все изучила и разложила по полочкам и не допустила ни одной самой малюсенькой ошибки. И теперь, когда был составлен план, безукоризненный план всего, и когда Этот был уже приручен, и согласился, и выучил все наизусть… когда все, все было подготовлено и осталось, змей его побери, всего лишь отдаться ему…

А как хорошо начиналось! Как быстро и вместе с тем осторожно ей удавалось действовать! Царь вел ее, не иначе. Она так четко работала с информационным потоком, что даже сейчас, через квартал после ее первого посещения и академического перевода, в больнице все еще думали, что она живет где-то в уезде и дважды в неделю приезжает на междугороднем автобусе, чтобы проведать больного отца. Благодаря такому общему мнению, казалось вполне естественным, что она проводит здесь долгие часы, зачастую выходящие за пределы обычного времени посещений — раз уж приехала так далеко…

Тогда, после своих первых визитов в больницу, когда первые восторги прошли и она проанализировала первую значимую порцию добытых сведений, ей стала ясна очередная грозящая Отцу опасность. Да, она спасла Его от зоны, от страданий, может быть, даже от гибели, но теперь грозило другое: Его будут лечить. Лечение это, десятилетиями медицинской науки рассчитанное на подавление личности, за год способно было превратить Отца в действительно душевнобольного; таким образом, медлить было нельзя. Она решила пойти к тому, от кого зависит выписка. Ей объяснили, что это заведующий отделением. Она несколько дней готовилась к этому разговору, прикидывала, как и что сказать — больше всего она беспокоилась, что заведующий отделением не воспримет ее всерьез из-за ее чересчур юного возраста.

Она подготовилась хорошо; она сильно накрасилась, чтобы казаться старше. Перед тем, как зайти в его кабинет, она чувствовала себя уверенно, была лучезарна и весела, но когда она узнала, что его зовут Григорий Семенович, у нее испортилось настроение: Семенович — это напомнило ей Семенова, и она суеверно подумала, не стоит ли отложить визит.

Все же она зашла. Он сидел за столом в белом халате, важный, маленький, очень похожий на входящего в моду артиста Фараду (тоже Семена, почему-то подумалось ей), только в очках и изрядно постаревшего.

Она изложила просьбу. Ее отец попал в психбольницу в результате вздорного подозрения в том, что он якобы совершил много лет назад… но сколько она помнит его, он ведет себя разумно, полностью ориентируется в быту… и в обществе тоже… работал вплоть до того, как попал в милицию, и может работать опять…

Он слушал ее не перебивая, смотрел из-под очков добрым взглядом, сочувственно кивал головой, и она подумала, что зря она волновалась и что ей, возможно, удастся таким простейшим способом решить злополучный вопрос.

— Конечно, — сказала она в заключение, — он очень издергался, на него сильно подействовали все эти испытания… вообще, вся тамошняя обстановка… вы же представляете себе? Любой нормальный человек после этого мог бы какое-то время вести себя странно… с точки зрения окружающих, а особенно тех, кто его не знает… но я-то знаю его всю свою жизнь, и мне кажется, что он вполне здоров… и уж в любом случае ни для кого не представляет ни малейшей опасности…

Ей показалось, что он поджал губы.

— В общем, Григорий Семенович, я хотела бы его забрать, — закруглилась она. — Отвезти домой. И чем скорее, тем лучше.

— Забрать?.. — переспросил он задумчиво, и опять она подумала, что он сейчас вполне может сказать: «Ну, раз вы так уж хотите… Почему бы и нет — идите, забирайте…» — или что-нибудь в этом же роде.

Но он так не сказал.

— Вы очень любите вашего папочку? — спросил он с явным участием, и сердце ее забилось сильнее.

— Да, — еле слышно сказала она.

Он покрутил в руках авторучку. Его руки были небольшие, сухие, крепкие; в том, как он крутил авторучку, было своеобразное изящество. Ее взгляд почему-то сконцентрировался на этих руках. Руки такого типа она видела у знаменитых пожилых скрипачей, когда их крупным планом показывали по телевизору.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но ваш папочка нездоров. Мы должны наблюдать его… какое-то время.

— Давайте мы будем приезжать… на осмотр…

— Требуется стационар, — сказал он мягко.

Она всхлипнула.

— Я точно знаю, что он здоров, — сказала она. — Поймите — здоров. Эта экспертиза…

Она осеклась. Она чуть не проговорилась.

Врач помолчал.

— Видите ли, — сказал он, — мне часто приходится разговаривать с родственниками, — сказал он, — и именно об этих вещах. У большинства наших пациентов либо вообще нет родственников, либо они есть, но не приезжают сюда… или крайне редко… они, видите ли, рады, что сбыли с рук человека, который, может быть, дал им жизнь… да просто близкого человека! Рады, что теперь не они будут выносить все тяготы общения с душевнобольным, а что это будут делать другие люди, чужие, которым государство специально платит деньги за это… Они убеждают себя, что здесь им лучше, что здесь их лечат… заботятся о них… Я не знаю, глупость это, лицемерие, или просто душевная черствость… но поверьте, половину таких пациентов действительно можно было бы выписать прямо сегодня — только не знаю, куда и к кому…