Испанский смычок - [170]
Годы спустя люди будут допытываться, что заставило меня в тот день, 23 октября 1940 года, играть перед диктаторами. У меня появится множество обвинителей и очернителей; когда я обращусь за разрешением на въезд в США, мне откажут. Приютит меня Куба, где вскоре к власти тоже придет диктатор, но к этому времени я научусь избегать всеобщего внимания. Десятью годами позже я дам один концерт, но записываться больше не буду. Большинство людей меня простили. Я сам себя не простил. И никому не мог открыть правду.
Но в тот момент все это не имело никакого значения. Я снова превратился в мальчишку, поглощенного музыкой, которого Аль-Серрас однажды увидел в пыльном городе, а потом внушал себе, что тот ему привиделся, приведенный в отчаяние его недостижимой чистотой.
Тишину разорвал гром аплодисментов. Я поставил виолончель, и она чуть прокатилась вперед. Смычок без сапфира я все еще держал в правой руке. Я нагнулся и подобрал портфель с музыкальной рукописью. В ушах звучали людские голоса. Подняв глаза, я увидел Франко. Зловеще сжав полные губы, он исподлобья смотрел на Гитлера, запоздало протягивавшего ему руку. Замелькали вспышки фотокамер.
Я вышел со станции. Никто не пытался меня остановить. Только какой-то высокий немец в форме следовал за мной. Справа группа военных сгрудилась вокруг лежащего на тротуаре тела. Офицер, шедший за мной, — это был Крайслер — окинул меня угрюмым взглядом.
Мужчины окликнули его по-немецки. Он что-то крикнул им, быстро подошел ко мне и взял за локоть. На мгновение я почувствовал облегчение, пока не посмотрел ему в глаза.
— Я думал, что вы вместе. — Он говорил по-французски. — Я сделал все, чтобы спасти вас и вашу музыку. Но вы доказали мне, что музыка — это просто политика. Она ничто.
Обступившие тело военные чуть расступились. Двое из них были без фуражек, с формы капала вода. Мой разум отказывался видеть, отказывался признавать очевидное. Они ведь шли совсем с другой стороны — не от дамбы, не от гавани, а от моста.
Ее мокрые волосы облепили голову, юбка прилипла к бедрам. Вокруг икр обвились водоросли. Одна нога была в туфле, другая — босой.
— Спрыгнула с моста, — объяснил один из офицеров. — Они ее вытащили.
Промокший офицер что-то объяснял Крайслеру по-немецки. Я подошел к Авиве и опустился на колени, ища на ее лице хоть какой-нибудь признак жизни.
— Встаньте, — сказал Крайслер.
Я сумел быстро подняться. Я вспомнил, как он покупал ей цветы в Тулузе, как Авива улыбалась, принимая букет. Я все еще надеялся, что он сотворит чудо и спасет ее.
Один из мужчин наклонился к телу, чтобы убрать волосы с лица.
— Нет! — закричал Крайслер. — Не пачкайтесь. Это грязная еврейка. — Он расстегнул боковой карман. — Говорят, перед тем как прыгнуть, она что-то проглотила. Евреи всегда так делают: крадут что-нибудь перед тем, как бежать. — Он обнажил свой нож. — Золотые зубы, бриллианты. Чего мы только не находим.
И подобно рыбаку, склоняющемуся над уловом, он, мурлыкая что-то себе под нос, вскрыл мертвое тело. Я отвернулся.
Я молил про себя, чтобы он оставил себе то, что найдет, но он сунул липкий сапфир в мою дрожащую ладонь.
И по-французски, чтобы я понял, объяснил остальным:
— Пусть идет. Он безопасен. Это не человек, а привидение.
Глава 25
— Ее убили нацисты, — сказал Уильям.
— Ее убили мы. Мы лишили ее надежды. Заставили поверить в то, что ее сын погиб. А ведь у нас не было никаких доказательств. Она слушала нас. Но мы загнали ее в угол. И ей не оставалось ничего другого, как лишить себя жизни.
Журналист промолчал.
— Фрай предупреждал меня, — продолжал я. — Он говорил, что нельзя лишать человека цели, особенно перед опасным путешествием.
— А Аль-Серрас?
— Некоторое время своего выступления на станции я чувствовал признательность к нему — не уважение, нет, но все же признательность. Но потом я увидел Авиву и понял, что мы наделали. Я снова возненавидел его, так же как себя. И поклялся больше никогда не иметь с ним дела.
— Но ведь у нее не было ни единого шанса убежать.
— Это правда. Но он сумел убежать, я в этом уверен. Полагаю, он провел несколько часов, прячась в парусной лодке и поджидая ее. Выстрелов не было, он не мог знать, что она погибла, но, видимо, догадался, что все пошло не так, и, когда стемнело, добрался до судна и уговорил капитана взять его даже без денег. Он любого мог уговорить. Позднее догадался о том, что произошло, прочитав сообщение во французской газете. Это и послужило источником вдохновения для его «Дон Кихота». Мне трудно сказать, что это было: послание мне, попытка примирения или просто переосмысление случившегося. Мы ведь больше не виделись.
— Теперь я хотя бы знаю, почему моя мать покончила с собой, — сказал Уильям.
Мы немного помолчали.
— Ей было бы приятно узнать, что вы стали пианистом в Америке, — обронил я.
— Я не стал пианистом, — фыркнул он.
— Но вы пытались. Мир музыки сильно изменился. Жестче конкуренция, сильнее стремление к известности. Но миру по-прежнему нужны критики и музыкальные биографы, люди, которые могут рассказать, как все обстоит на самом деле.
