Испанские братья. Часть 2 - [2]

Когда он свернул на тропу, которая вела обратно к монастырю, он увидел, что навстречу ему идёт его брат.

— Я искал тебя! — сказал дон Хуан.

— Я всегда тебе рад. Почему же так рано? Да ещё и в пятницу?

— Не знаю, чем пятница хуже четверга! — засмеялся Хуан, — ведь ты пока не монах и не послушник, и не настолько связан строгими правилами, что не можешь поздороваться с братом, не спросившись господина настоятеля!

Уже который раз Карлос замечал, что после возвращения с поля сражения Хуан весьма фривольно рассуждает о церковниках и церковных правилах. Он ответил:

— Я связан только общими правилами дома, которым подчиняется каждый воспитанный гость. Сегодня братья собрались на капитул, чтобы обсудить свои внутренние проблемы. Я не могу ввести тебя в дом, но лучшей гостиной, чем эта, мы внутри стен не найдём.

— Да, я и не хочу другой крыши, чем Господни небеса, и я не признаю застеклённых окон и железных решёток. Если бы я оказался в заточении, то через неделю бы умер от тоски по воле. Я пришёл сюда в необычный час, чтобы избавиться от общества наших замечательных, но достаточно надоедливых и назойливых кузенов, ибо я смертельно устал от их комплиментов и праздной болтовни, и мне надо рассказать тебе, брат, ещё тысячи вещей.

— У меня тоже есть кое-что для твоего слуха.

— Давай присядем. В этом замечательном уголке, наверное, многие из твоих братьев дают отдых утомлённому телу, и взоры их ласкают прекрасные виды. Эти добрейшие монахи умеют создавать для себя уют!

Они сели. Больше часа говорил Хуан, и, поскольку он говорил о том, что лежало у него на сердце, было неудивительно, что чаще всего произносилось имя донны Беатрис. Из пространного и подробного повествования, которое счастливый Хуан доверил внимательному слуху Карлоса, выходило, что донна Беатрис не только приняла его (никакая благовоспитанная испанская девушка не позволила бы себе отвергнуть избранного её опекуном искателя её руки), но очень приветлива к нему и дарит ему свои улыбки. Его радость по этому поводу была велика, и выражал он её с такой непосредственностью и оживлением, что менее заинтересованному слушателю уже, наверное, давно бы наскучил.

Наконец переменили тему.

— Мой путь передо мною ясен, — сказал Хуан, и его красивое резко очерченное лицо загорелось решимостью и надеждой. — Жизнь солдата с её невзгодами и наградами, счастливый дом в Нуере, милое лицо, которое будет встречать меня при возвращении, и раньше или позже — путешествие в Индию… Но ты, Карлос… Признаюсь, я не понимаю тебя — что ты намерен делать?

— Если бы ты задал мне этот вопрос несколько месяцев или даже несколько недель тому назад, я бы тебе без колебаний на него ответил.

— Да ты же всю жизнь хотел посвятить себя церкви… Я знаю только одну причину, которая могла бы тебя от этого отвратить, но ты уже отвёл моё подозрение.

— Да.

— Но ты же не захотел бы через ночь поутру сделаться солдатом? — засмеялся Хуан, — это ведь никогда не соответствовало твоим вкусам, братец. Не в обиду тебе будь сказано, но едва ли бы ты добился больших успехов с помощью меча и алебарды. Но чего-то же тебе недостаёт? — добавил он уже серьёзно, внимательно глядя в напряжённое от мыслей побледневшее лицо брата.

— Я уже понял, — весело сказал Хуан, — у тебя, наверное, долги, но это поправимо. Брат, это моя вина, я всегда использовал большую часть того, что предназначалось нам обоим. Впредь…

— Помолчи, брат. Я всегда получал достаточно, и даже больше. У тебя всегда были большие расходы, и впредь их будет ещё больше. А мне кроме жилета, брюк и туфель ничего не надо.

— А о сутане ты забыл?

Карлос промолчал.

— На деле, тебя понять трудней, чем одной рукой разогнать всё воинство Коллиньи! Ты такой благочестивый, такой добрый христианин! Если бы ты был безмозглым грубым солдатом, как я, и имел бы в своём шатре пленного гугенота (такого красавца как моего), которому ты должен предоставлять стол и ложе. В таком случае мне было бы понятно, если бы некоторые вещи тебе не понравились, и даже к тебе приходили бы недостойные мысли, которых ты не захотел бы доверить даже духовному отцу!

— Да, брат, у меня были такие мысли, — быстро сказал Карлос.

Хуан вдруг подбросил широкополую шляпу и запустил пальцы в свою великолепную чёрную шевелюру. В прежние времена это было признаком того, что он намерен говорить серьёзно. Немного помолчав, он не слишком решительно начал — ибо перед интеллектом Карлоса он испытывал большое и искреннее благоговение, равно как тот уважал силу характера Хуана. Кроме того, Хуан с почтительностью признавал в младшем брате будущего священника.

— Брат Карлос, ты добр и благочестив, таким ты был с детства и поэтому тебе так к лицу звание священника. Ты встаёшь и ложишься, читаешь свои книги и произносишь молитвы, перебирая чётки, всё так, как тебе велено, и это для тебя самый подходящий образ жизни, как и для каждого, кто может этим удовлетвориться. Тебе нет никакого дела до греха и сомнений, и ты не впадёшь в противоречия и у тебя нет причин испытывать страх, но одно я тебе скажу, братишка, ты мало понимаешь, с чем приходится сталкиваться людям, которые уходят в большой мир, с чем приходится бороться, когда они видят вещи, которые не совпадают с той верой, которую тебе внушили с детства.