Испанец в России. Жизнь и приключения Дионисио Гарсиа, политэмигранта поневоле. Главы из романа - [7]

Мать моя такого же роста, как отец (может, чуть выше), худощавая и некрасивая, с каким-то недостатком в нижней части лица, из-за чего она и разговаривала, и улыбалась несколько кривя губы. Было ли это следствием перенесенной болезни или травмы? Не знаю. Почему отец взял ее в жены? Может, по расчету? Все-таки хороший дом и братья ее (мои дядья) люди самостоятельные, крепкие… Думаю, это могло сыграть свою роль, но едва ли главную. С уверенностью скажу, что мать была от природы женщиной умной, работящей и очень неслабого характера. В отличие от отца, она много говорила, рассуждала и улыбалась своей слегка кривой улыбкой.

В письма ко мне в Россию она иногда вкладывала свои стихи, не совсем ладные, наивные, но, как всегда в простом народе, очень трогательные — о жизни нашей, о Богородице. Как сейчас понимаю, она вела хозяйство и растила нас, пятерых, аккуратно и уверенно. Сказанное означает: среди простого народа в те времена женитьба только по любви, по страсти, наверное, была редким явлением, а может, даже считалась глупостью.

Наша мама мыла маленьких в большом эмалированном тазу и делала это с видимым удовольствием, с улыбкой. Я вертелся в ее руках, как кукла. Зимой, когда в нашей Астурии холодно и сыро (мы ведь значительно ближе к облакам, чем горожане), она, укладывая нас спать, откидывала одеяла и старинным утюгом на древесных углях, подсушивала и грела нам простыни. Мы ждали рядом, чтоб сразу прыгнуть в теплую постель. А мать улыбалась. Так мы и засыпали в легком запахе древесных углей.

Но и мама, когда нужно, умела быть строгой. Однажды она позвала среднего брата Марселино, протянула ему ведерко и железный совок и велела принести угля. Уголь хранился во дворе в большом деревянном ящике с наклонной крышкой. Марселино, самый проказливый из нас (и самый веселый!), стал пританцовывать перед ней и гримасничать, что означало: «Не принесу!» Мать замахнулась было, но брат убежал. Мать оглянулась, увидела меня, протянула мне ведерко с совком и строго говорит: «Принеси угля!» А я, подражая брату, тоже стал прыгать и кривляться, пятясь задом. Мать быстро подошла и ударила меня совком по голове. Я уже повернулся, чтобы бежать, и поэтому удар пришелся сзади, повыше затылка. Я закричал, схватился за голову, а из-под пальцев — кровь. Мать, как увидела, сама громко заплакала, схватила меня, кинулась к буфету, помазала чем-то рану и забинтовала. Потом села на стул, прижала меня к себе и долго не отпускала, утешая меня и словно извиняясь. Надо думать, она вгорячах забыла, что совок железный, и хотела только слегка шлепнуть, а я дернулся и наткнулся на острый угол совка… После, уже в России, в детском доме, повествуя про этот случай, я показывал ребятам белую отметину на голове — плешинку, которую сам разглядел с помощью двух зеркал.

По-видимому, мать с отцом жили в ладу. И здесь надо отметить очень существенную вещь: отец был членом Испанской коммунистической партии и атеистом, а мать — верующей католичкой. Как они налаживали взаимоотношения при таких расхождениях, не могу сказать. Помню только, что один раз, когда отец громко ругал ее, мать не возмущалась, не оправдывалась, а только тихо говорила — как говорят близкому, любимому человеку, когда он сердится и несправедлив: «Не надо, Эрминио…»

Была в нашем селе и своя церквушка, небольшая, однако о звонницей, и я, не часто, может, только по праздникам, ходил туда с матерью. Мне нравилось получать облатку (католическую просфорку) из рук священника. Надо было встать на колени, сложить ладони у груди и открыть рот, и священник клал туда маленькую круглую и плоскую облатку. (А про вино — что-то не помню.) Не сказать, что это было вкусно, но интересно. Скорей всего, я понимал, что участвую наравне со взрослыми в какой-то очень серьезной игре. Что касается самой службы, то я ее почему-то не помню. Я сидел рядом с матерью и, наверное, думал о своем, воображал что-нибудь — я уже упоминал о своей врожденной самостоятельности.

Из домашних событий особенно запомнились мне некоторые, очень меня, маленького, удивившие.

Однажды я присутствовал при скандале матери с ее отцом, моим дедом. Они кричали друг на друга, размахивали руками, а я смотрел, ничего не понимая. Надо сказать, что в нашем селе (наверное, и в других селах в то, уже далекое теперь, время тридцатых годов XX века) на маленьких детей без особой нужды не обращали внимания: стоят? — ну и пусть стоят; играют? — пускай играют. Отношение, примерно такое же, как к курам, кошкам. Вследствие этого мы росли неразболтанными, знали свое место и к взрослым не приставали. Во время описываемого скандала меня, наверно, просто не замечали. И вот дед грубо отталкивает мать от буфета, открывает дверцу, хватает бутылку с вином и кольцо колбасы, откусывает и, вытаращив глаза, начинает яростно жевать. Мать, вскрикнув, бросается на улицу. Дед вытаскивает пробку и жадно пьет прямо из горлышка. Вскоре является мать вместе с братом (моим дядей; он жил по соседству). Дед как его увидел, так быстренько поставил бутылку и колбасу на буфет и бросился наверх по лестнице в свою комнату, наверно, хотел запереться. Но дядя на лестнице догнал его, схватил сзади за ворот, дернул книзу и ударил падающего деда кулаком по лицу. Не сказав ни слова, дядя быстро ушел. Я в испуге и недоумении смотрел, как дед медленно пытается встать. И решил, что мне тоже лучше уйти. Дед, скорей всего, считал, что его морят голодом. У него, наверно, была какая-то пенсия, но вряд ли ее хватало на удовлетворение немалой дедовой потребности в вине. Кормил всех девятерых членов семьи наш отец. Правда, огород, лесные каштаны и орехи были немалым подспорьем.