Искусство терять - [93]

Хамид кивает, но не говорит ей, что никогда не думал о могилах в горах, даже о могилке маленького братца, которого не успел узнать, — иногда ему кажется, что он его выдумал или путает с Далилой или Кадером. Он не хочет исключать себя из этого «мы», произнесенного Анни, лучше уж солгать умолчанием.

Снова движение в теплой массе посетителей. Спины с разных сторон сжимают их, заставляя склониться над стойкой. Из стакана Анни выплескивается немного пены и пузырьков. Извинения летят со всех сторон, никому не адресованные. Молодая женщина отмахивается от вызванных ею покойников, которые витают вокруг них. Рисуя круги на пролитом пиве, она рассказывает Хамиду о своих планах, о друзьях, с которыми уезжает, о людях, которые примут их там, о полях, которые они станут вместе возделывать. Она восторгается Аграрной революцией, которая пришла к нему в тонком коричневом конверте и стоила той последней затрещины. Она старательно выговаривает «Лахдария» каждый раз, когда название Палестро, переименованного после их отъезда, просится на язык.

— А ты не хочешь поехать? — вдруг спрашивает она, уже в восторге от своей идеи.

Он, улыбаясь, качает головой:

— Не думаю, что я там нужен.

— Откуда тебе знать?

— Страна, которая тебя прогнала, больше не твоя страна.

— Они нас не прогоняли, Хамид. Мы сами уехали. Наши родители уехали, потому что им было страшно. Мы оказались в Пикардии… Если безопасность похожа на Пикардию, я, наверно, предпочла бы страх.

Он смеется и говорит:

— У меня это был Орн.

Она морщится и заявляет с наигранным акцентом черноногих:

— Я хочу вернуться к своим корням.

— Мои здесь, — отвечает Хамид. — Я взял их с собой. Чушь это все про корни. Ты когда-нибудь видела, чтобы дерево росло за тысячи километров от своих корней? Я вырос здесь, и мои корни здесь.

— Но ты помнишь, как там было красиво?

Она широко раскрывает глаза, словно хочет впустить все пейзажи, которые помнит, или впустить его, Хамида, чтобы он вошел в страну ее воспоминаний через два иллюминатора-глаза. И он ненадолго замечтался… Перед ним встают горы, долина, высокие травы в брызгах маков, темные деревья с кривыми стволами; он видит большой белый дом с плоской крышей, поля, полные молодых людей, которые работают вместе, а потом делят хлеб в тени раскидистого фигового дерева, под стрекот цикад, видит Анни в летнем платье, она бежит под оливами, оборачивается к нему, улыбаясь, зовет его по имени, нота взмывает на несколько секунд, растет, становится пронзительной, невыносимой, это уже множество криков, мужчины, женщины надрывают горло, и горят оливы, черные штрихи на фоне неба, запах горелой шины, горелой плоти, человек-огонь спотыкается, человек-железо падает наземь под улюлюканье, мы вернемся за тобой, за твоим отцом, мы вернемся.

— Я не могу, — говорит он. — И потом… я даже не помню языка.

Через несколько минут к Анни присоединяется группа друзей, и Хамид быстро уходит. Он покидает бар с чувством, что совершенно пьян, пьян от стакана пива и годов воспоминаний, взрывающихся в его мозгу.

В следующие месяцы он будет получать от Анни открытки, сначала из Алжира, потом из Митиджи [73], первые восторженные, следующие все сдержаннее.

На одну из них он ответит, сообщив Анни, что станет отцом. Кларисса беременна.

На эхографии они узнают, что будет девочка, и, покидая больницу, Кларисса не смеет признаться, что разочарована: ей хотелось, чтобы ее ребенок был копией Хамида в миниатюре. Девочка интересует ее меньше, она слишком хорошо знает себя и представляет себе малышку как вторую Клариссу, которая повторит ее развитие. Хамид же ликует. До сих пор он не хотел этого признавать, но теперь знает: было бы слишком сложно растить мальчика, передавать независимые ценности системы, как передавали ему, не думать о роли старшего сына, которую ему вдолбили с младенчества, не делать все с оглядкой на свое детство, зная, что получится по большей части наоборот. Девочка — другое дело. В его семье, в горных деревнях отцы ими не занимаются. Так что все на его усмотрение.

Узнав новость по телефону, Йема поздравляет Клариссу и желает, чтобы следующим был мальчик. Ее желание никогда не исполнится: Кларисса будет рожать только девочек, четырех дочерей — насмешка природы над патриархальными традициями.

Вскоре Кларисса, Хамид и маленькая Мирием уедут из Парижа и поселятся в деревне. Там родятся Полина, Наима и Аглая. Такая разноголосица четырех имен — это еще что по сравнению с тем, как причудливо распорядилась природа их генами; это не перестает удивлять родителей, ибо у Мирием и Полины волосы пепельные и курчавые, у Наимы черные глаза и черная шевелюра, Аглая унаследовала африканские кудри отца и умелые руки матери, нос у Мирием ничей, Полине следовало бы родиться мальчиком, Аглая болтушка, а Наима лунатик, все они еще в детстве попросили Йему научить их родному языку, но забавно коверкают арабский с единственной целью насмешить, Полина будет утверждать сестрам, что ее удочерили — из-за родинки, которая у нее одной красуется в уголке рта, — и придумает себе русскую семью, а Наима с годами станет точным портретом матери, только написанным не теми красками. Хамид и Кларисса будут смотреть, как они растут, такие разные, и подбадривать их веселые и робкие шаги. И поскольку с этого дня они станут родителями, то есть фигурами незыблемыми, всецело поглощенными постоянным вниманием, какого требуют дети, — то Наима и помыслить не может, что у них есть еще история, которую можно рассказать. Когда их дочери делали первые шаги по зеленому ковру лужайки — сами они застыли в лоне этого дома, стали своими портретами, стоп-кадрами, неизменными образами