Искусство терять - [88]

— Когда это было? — спрашивает Кларисса.

Повисает молчание. Маленькая кухня полна пара, очертания предметов размыты. Хамид надеется, что она не видит, как дрожат его руки.

— Прости, — шепчет он. — Я не хочу об этом говорить.

Кларисса понимает, что ошибалась, думая, будто все будет лучше только потому, что у нее больше не может быть секретов от Хамида после такой ночи. Да на самом деле у нее никогда и не было секретов. В ее жизни нет зон теней, разве что маленькие пятнышки, которые она хотела бы забыть, сожаления, что не ответила на обиду, спорадические мечты о величии, но дело не в том, что она их скрывает, просто они никому не интересны. Тот, кто должен открыться другому, тот, кому надо помочиться себе на ноги, вылив все эти годы, сдерживаемые внутри, несмотря на безобразие, несмотря на боль, — это он, а не она.

Она подходит к Хамиду и распахивает полотенце, чтобы принять его внутрь. Окутывает его худое тело двумя полами махрового хлопка. Прижимается к нему, и он чувствует ее горячую после душа кожу. Когда он уже готов сжать ее в объятиях, счастливый, что так легко прощен, она отступает на два шага и говорит:

— Я не могу жить с тобой, если ты живешь один.

Она не грубит, но говорит это со всей серьезностью, на какую способна. Она стоит голая и красная посреди кухни, бесполезное полотенце отброшено за спину, и для Хамида она красива и смешна, может быть, потому и красива, что смешна, ей это не страшно, она даже этого не замечает, но именно это в ней и прекрасно. Все тело Клариссы, выставленное напоказ в маленькой кухне, в белом свете, в густом пару, подалось к двум единственным вариантам, которые она только что зафиксировала: сдаться или порвать. Тело трепещет в ожидании, оно превратилось в один вопросительный знак, который стоит, дрожа от страха быть неверно истолкованным.

— Мы приехали во Францию, когда я был еще пацаном, — Хамиду кажется, что голос его безучастен (и все-таки последующая его речь, наверно, несмотря на отрывистость, паузы и непонятные места, ближе к той, какую ему хочется произнести). — Мы были в лагере, были за колючей проволокой, как вредные звери. Я не помню, сколько времени это длилось. Настоящее царство грязи. Мои родители сказали спасибо. А потом нас поместили в лес, в глухомань, на солнце. Вот там и были гусеницы. Родители опять сказали спасибо. Потом нас отправили в квартал многоквартирных домов в Нижней Нормандии, в город, где до нас вряд ли кто-нибудь видел хоть одного араба. Родители опять сказали спасибо. Они и сейчас там. Отец работал, мать рожала детей, и я мог бы сказать, как все ребята в квартале, что люблю их и уважаю, потому что они отдали нам все, но боюсь, это будет нечестно. Я ненавидел их за то, что они отдали мне все, а сами не жили. Я задыхался, сходил с ума. Последние годы там я только и мечтал уехать, и теперь, когда я уехал, я не могу почувствовать себя виноватым. Когда я видел отца в последний раз, он дал мне по морде, и я возненавидел его изо всех сил, но в то же время я его понимал. Потому что он не давал себе жить ради меня, а я живу, как мне заблагорассудится, и он, наверно, думает, что я последний эгоист. А может быть, я и есть последний эгоист… Но иногда я думаю, что, пойди я дорогой, какой они хотели, это бы ничего не изменило и для них тоже: может быть, мои родители сказали бы на этот раз большое спасибо, но в остальном…

Когда он закончил говорить, когда слова замерли на его губах, и он знает, что сейчас не сможет сказать больше, он ловит взгляд Клариссы и думает, что, если прочтет в нем жалость, если увидит, что стал для нее гуманитарной миссией или что она загордилась, выиграв битву с его молчанием, он немедленно уйдет из квартиры. Но она, снова закутавшись в полотенце, говорит:

— И правда, в этой истории только верблюдов не хватает.

• • •

Своей семье Кларисса всегда говорила (хотя она предпочитает выражение «давала понять»), что продолжает снимать квартиру на паях с Вероникой. Когда ее родители сообщают, что приезжают в Париж, Кларисса и Хамид тщательно наводят в квартире марафет — мужская одежда, бритвенные принадлежности, документы с его именем заперты на ключ в стенной шкафчик в спальне. Вероника великодушно соглашается расположиться на диване в гостиной и разбросать там и сям свои вещи, тоже для маскировки. Она целует Мадлен и Пьера в обе щеки, спрашивает, как у них дела, говорит о своем будущем, по-хозяйски развалившись на подушках, как большая кошка. Как только родители Клариссы уходят, она сует в дорожную сумку одежки, флакон духов, принесенные с собой журналы и уходит в свою квартиру, ни словом не обмолвившись о той услуге, о которой ее попросили. Веронике нравится думать, что в своей жизни она навидалась куда более чудных вещей и впечатлить ее трудно.

В пространном интервью Симона Буэ, подруга Чорана [70], рассказывает, что она тоже много лет скрывала их связь от родителей. Сначала она сняла на свое имя комнату рядом с комнатой философа и уходила туда, только если ее родители были проездом в Париже. Потом, когда они с Чораном въехали вместе в квартиру на улице Одеон, она завела привычку загораживать шкафом одну из дверей, чтобы убедить свою мать, что «снимает квартиру на паях с иностранцем», но комнаты тщательно разгорожены и не сообщаются между собой. Уж не знаю, настал ли тот день, когда она перестала лгать, и что поспособствовало признанию, — об этом она ничего не рассказывает.