Искусство терять - [38]

Йеме и детям запрещено выходить на улицу, отвечать на звонки. Али, уходя, запирает дверь на два оборота, сперва обязательно проверив из-за кухонных занавесок: не поджидает ли кто на улице.

В первый день Хамид, думая, что может пренебрегать отцовскими наказами, как делал это в горах, попытался просочиться за дверь вслед за отцом. Такой трепки он не получал за всю свою жизнь. Синяки не сходили долго, переливаясь всеми красками с рынка на главной площади, который, кстати, больше не работает: баклажан, перезрелое яблоко, банан, лимон…

Каждое утро Али идет в казарму и пытается поговорить с капитаном. Каждое утро ему отвечают, что его нет.

Отъезд европейцев стал непрерывным кровотечением, оставляющем в сердце города области тишины. Центральное кафе закрылось, закрылась лавка электрика, магазин грампластинок. Заколочена досками крест-накрест витрина угольщика.

— Может быть, это уловка де Голля, — повторяет про себя Али. — Просто чтобы выманить из лесов последних партизан и заставить показаться мятежников, окопавшихся за границей.

Он не может поверить, что это конец. Ему еще не приходилось видеть, как страна переходит из рук в руки. Признаков этого он не распознает.

Капитана он встретил случайно. (Или, по крайней мере, оба сделали вид, что это случайность, когда офицер выходил из магазина Клода — то есть от Мишель.) Отсутствие переводчика вынуждает их обмениваться короткими рублеными фразами — поспешно, без уверенности, что будут поняты.

— Я приходил много раз, — говорит Али капитану.

Тот вздыхает:

— Мне очень жаль.

— Ты должен мне помочь, — продолжает Али. — Я потерял горы. Я не хочу потерять жизнь.

Они стоят перед лавкой, в ее почти опустевшей витрине теперь много свободных полок.

— Меня переводят, — говорит капитан, изобразив рукой резкое и в то же время такое легкое движение — перевод. — Через несколько дней я уеду. Я ничего не могу сделать.

— Почему ты уезжаешь отсюда?

Капитан снова вздыхает.

— Послушайте, — отвечает он, — буду откровенен: они не хотят, чтобы я увидел, что здесь будет. Боятся моей реакции. Судя по всему, в верхах меня считают чересчур чувствительным…

Между сушеными помидорами и пакетами с крупой больше нет привычной корзины с перцами. Полка пуста и уже покрывается пылью.

Клод, Мишель и Анни тоже уезжают. Они не верят в статьи Эвианских соглашений, обещающих им полную защиту личности и имущества. Они уже толком не знают, во что верят, но успокаивают себя: успеем-де еще определиться, когда заживем спокойно. Клод организовал их отъезд. Через две недели они покинут Палестро.

— Тут приходили ко мне ребята, говорили, чтобы я этого не делал, — рассказывает он Али. — Бандитские рожи. Говорят, что мы должны подать пример теперь, когда де Голль свалил. Это наша страна, надо оставаться здесь и все такое… Что они себе думают? Что мне хочется уехать из Алжира? Что я это делаю для своего удовольствия?

Он умолкает.

— Я тоже хочу уехать, — говорит Али. — Во Францию.

— Едем! — восклицает Клод почти весело. — Мне будет не так одиноко.

— У меня нет документов. Я боюсь. Боюсь за детей. За Хамида…

Услышав имя мальчика, Клод вздрагивает. Он ударяется локтем о металлический кассовый аппарат, еще красующийся на прилавке. С мелодичным звоном выдвигается пустой ящик.

— Это стратегия, — думает Али, прижавшись лицом к стеклу кухонного окна, — когда они очистят Алжир от французов и алжирцев, которые остались им верны, тогда они вернутся и будут бомбить страну. Уже из-за одного этого надо уезжать…

Нечистая совесть Клода сконцентрировалась в обрывке фразы: «Этот маленький араб, которого мы почти усыновили». Семи слов достаточно, чтобы лишить его сна. В квартире на втором этаже, несмотря на огромный деревянный вентилятор под потолком, стоит удушающая жара, и эти слова неотступно крутятся у него в голове.

Он не может, сказав это и повторив еще и еще, бросить Хамида на произвол судьбы и уехать, не заботясь о том, что станется с его семьей. И вот посреди поспешных сборов он умоляет Мишель поговорить с капитаном. Все в городе знают, что у него еще остались крепкие связи. Говорят, он добывал документы для некоторых харки из Палестро.

Клод сдвигает мебель и складывает одежду, снимает и развинчивает большие деревянные рамы и при этом говорит, но не очень уверенно:

— Наверно, надо отложить отъезд.

На подушке, в полусне, который обычно следует за любовью, капитан обещает Мишель сделать все, что в его силах. В его пустой служебной квартире мало что осталось, только большой матрас на полу. Пальцы Мишель пробегают по его плоскому белому животу, играют с волосами на лобке, легко обводят пупок.

Есть что-то абсурдное, непристойное или почему-то нежное в том, что выживание семьи зависит от изгибов тела Мишель, от ее тяжелых грудей и полных ягодиц, от ее лица в полумраке спальни и прядей волос, падающих на глаза.

— Если тебе удастся добраться до Тефешуна, — говорит капитан Али, — ты сможешь уехать во Францию. Там есть лагерь для бывших военнослужащих, и их сажают на корабли. Я звонил им и назвал твое имя. Они думают, что ты из числа моих людей.

— Увидимся во Франции, — говорит Клод, притворяясь, будто в это верит.