Искусство терять - [115]

Нескольких минут ходьбы хватает, чтобы улетучилось раздражение от резких слов Лаллы. Наима удивляется, обычно она более злопамятна. И говорит себе, что на старика трудно злиться по многим причинам. Во-первых, у него и так масса врагов, официальных и авторитетных, которым он обязан своим изгнанием: рядом с ними Наима имела бы бледный вид. И потом — очень может быть, что он прав. Наконец, резкие слова он произнес между двумя приступами кашля, а она не может злиться на человека, в котором туннелями рака терпеливо пробивает себе дорогу смерть.

Входя в здание вокзала, она впервые думает, что спешить ей некуда. Лалла не доживет до своей ретроспективы.

• • •

В первую неделю апреля она наконец идет в алжирское консульство, за Триумфальной аркой, в той части Парижа, где вообще-то никогда не бывает, потому что деньги прокладывают невидимые границы в столице и заблудиться в этом квартале или ждать здесь кого-нибудь означает иметь в кармане лишний десяток евро на чашку кофе, если только не готов присесть за идентичные столики «Макдоналдса» или «Старбакса» — то есть отвергнуть сам факт пребывания на Елисейских Полях и укрыться в сетевом кафе или ресторане из тех, что растут как грибы и везде одинаковые, не нанесены ни на какие карты и существуют лишь сами по себе: будь за окном широкий парижский проспект или маленькая площадь Каира, вы прежде всего у «Макдоналдса».

Наима ходит по кругу и никак не может сориентироваться, читая одно за другим названия улиц, расходящихся ровными лучами от площади Этуаль. «Да кто здесь живет?» — невольно думает она при виде кремовых домов за подстриженными и штамбованными деревьями. Здесь нет ничего для удобства жизни человека, особенно враждебно уличное движение. Любая попытка домашней жизни атакована, раздроблена, ампутирована и в конечном счете уничтожена — кажется Наиме — шириной улиц, полных ревущих грузовиков. Она сворачивает на авеню Гранд-Арме, кружит по улице Аргентины и проходит мимо мраморных рекламных щитов «Маленького матроса», которые обещают — и, наверно, давно — качественную одежду для охоты и парусного спорта. Потом входит в современное здание под номером одиннадцать, над которым реет алжирский флаг (а алжирский флаг всегда напоминает ей о футбольных матчах). Вежливо и с тревогой здоровается с охранниками, которые стоят по обе стороны металлоискателя и отвечают ей строгими кивками. На первом этаже у окошек толпятся только выходцы из Алжира, их там много, ждут, сидя на пластмассовых стульях, на чемоданах, а кое-кто прямо на полу. Большинство выглядят яростными терпеливцами, это терпение не смиряется, но сосредотачивается для грядущего взрыва. Служащая бросает взгляд на французский паспорт Наимы и указывает ей на лестницу в подвал.

Наима встает в очередь, здесь царит бардак, какого она в жизни не видела, — и, подумав так, она запрещает себе так думать, потому что это расистское клише, а она не хочет быть расисткой. Но как не заметить, что люди торгуются за место в очереди, прорываются к окошкам, чтобы пожаловаться на слишком долгое ожидание, без церемоний передают друг другу кто сумку, кто ребенка, чтобы освободить на несколько минут руки. Наима участвует как может в этих колыханиях толпы, дающих ей хотя бы иллюзию продвижения вперед. Она отдает монетки для ксерокса в глубине зала, подбирает упавшие листки, следит за своим местом в извилистой линии. Когда наконец подходит ее очередь подать документы, женщина за стойкой бормочет усталым голосом, что она ошиблась, официальные визы оформляются наверху.

— Но меня направили сюда.

— Наверно, из-за вашей алжирской внешности, — отвечает женщина. — Они, видимо, подумали, что вы едете к семье.

Пара за Наимой, увидев, что она обратилась не в то окошко, обходит ее, не дав даже времени выругаться, и заводит со служащей разговор по-арабски, как будто ее здесь нет. Она нехотя покидает зал, в котором топталась попусту больше часа, и, когда поднимается по лестнице, у нее мелькает мысль бросить это дело — вот она дверь, слева, и сквозь матовое стекло виднеется улица. Она еще может уйти, скажет потом, что это вина алжирской администрации. Никуда не годные людишки. Вот как она скажет со скучающим видом. Но образ старого художника, согнувшегося пополам в потертом кресле, останавливает ее. Она поднимается на второй этаж, обещая себе, что уйдет, если придется снова ждать. Там, наверху, в белом зале, обставленном вычурной лакированной мебелью, нет никого, кроме служащего за стеклом окошка. Он делает ей знак взять в автомате талон, и Наиме достается номер 254, который тут же начинает мигать над стойкой. Она подходит.

— Кроме меня, никого?

Вопрос абсурдный, ведь зал пуст. Мужчина кивает.

— Странно, по сравнению с тем, что внизу… Почему вы попросили меня взять талон?

— Мне очень одиноко, — говорит алжирский служащий с какой-то театральной меланхолией. — Я вижу — сколько? — трех, четырех человек в день… Когда я ухожу и вижу, как бумажный язычок уменьшился на несколько номеров, все-таки есть ощущение, будто здесь что-то происходит. Чем могу помочь?

Неуверенной и нервной рукой она протягивает ему свои бумаги, вздрогнув от мысли: вот сейчас он введет ее имя в компьютер, и вдруг зазвучит сигнал тревоги, а на экране возникнет огромными буквами: РАЗЫСКИВАЕТСЯ. Но, прочитав в формуляре место рождения ее отца, он улыбается и говорит: