Искусство соблазна - [62]

— Мне так говорили. Я особенно не допытывался. — Он непринужденно отделил кусочек куриного мяса от кости, ловко орудуя ножом и вилкой. Она слышала, что арабы и русские едят птицу руками. Ей почти хотелось поймать его на каких-то варварских манипуляциях с едой. Но нет, он ел как настоящий английский джентльмен. К ее вящему разочарованию.

Еще пару минут они ели молча.

— Вы не слишком охотно о себе рассказываете, — сказала она наконец и, улыбнувшись, добавила: — Чтобы ужинать с вами, нужна длинная ложка.

— Простите?

— Это йоркширская поговорка. А может, шотландская.

Моя мать любила ее повторять. Это означает, что вас нелегко узнать.

— Что такого вы бы хотели узнать обо мне, что было бы трудно выяснить?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Ну ладно, портреты. Почему вам не интересно, кто на них изображен?

— Я предпочитаю пейзажную живопись. Или фотографии тех людей, что я знаю, тех мест, где бывал.

— Членов вашей семьи?

— Моя семья не подарок. Я продал достаточно много изображений членов моей семьи и продам все, если кто-то захочет их купить.

— И портреты ваших родителей? Вы и их продаете? Он помолчал, глядя на нее поверх налитого в бокал вина.

— Нет, — сказал он и замолчал, как будто не собирался ничего добавлять к сказанному. Но потом склонил голову и добавил: — Моя мать не позволяла писать с нее портретов. Считала свое лицо слишком непривлекательным. Мой отец заказал один свой портрет перед свадьбой, который, что довольно странно, мать хранила. С этим портретом я расправился первым делом — я его сжег.

— Ах, — только и сказала Эмма. Она чувствовала себя крайне неловко. До нее доходили слухи об отце Стюарта, и она могла бы, зная об этих слухах, воздержаться от вопросов о семье. И все же, если его мать хранила портрет, зачем он его сжег? Это что, показатель предельной испорченности? Кого: отца или сына? — Странно, — промолвила Эмма. Любила ли его мать отца? Какой была эта любовь? Как могла женщина ежедневно смотреть на портрет мужчины, который открыто, демонстративно ее бросил?

Словно читая ее мысли, Стюарт сказал:

— Мой отец был красивым. Моей матери это очень нравилось. Но его красота так контрастировала с ее внешностью, что это противоречие довело ее до безумия. — Он положил салфетку на стол, откинулся на спинку кресла и горько усмехнулся. — Именно так: моя мать была простодушной дурнушкой, а мой отец — преступником, которого никто не мог ни в чем уличить. Представляете, какая наследственность? Достаточно, чтобы сделать человека заикой.

Эмма заморгала. Он опять смеялся над собой. Ей казалось, что он вообще почти не заикается.

— Преступник? Я не знала. Мне жаль, что ваш отец был так плох, как о нем говорили люди. Я надеялась, что слухи преувеличены.

— О, он был еще хуже, чем вы думаете, — сказал он словно невзначай. — Мой отец причинял женщинам боль. Он получал от этого сексуальное наслаждение.

Эмма выронила нож. Тот ударился о тарелку, едва не отколов кусочек от драгоценного фарфора. Когда Эмма взяла нож и начала что-то разрезать на тарелке, она не могла сфокусировать зрение на том, что резала. С тем же успехом она могла нарезать на лоскуты салфетку.

— А вы не знали? — спросил он.

Она покачала головой, не в силах сдержать гримасу ужаса.

— Это правда. Он делал больно моей матери.

Вначале Эмма решила, что ослышалась. Наверное, он говорил о том, что отец его глубоко задел чувства его матери, причинил ей душевные страдания. Их разделяла пропасть.

Возможно, он понял, какой смысл она извлекла из его слов, по ее реакции.

— Нет, речь идет не о ее чувствах, — сказал он. — Ее чувства ранили все кому не лень. Она к этому привыкла. Это для нее не имело значения. Нет. — Он вдруг замолчал, а потом произнес, заикаясь, по-настоящему заикаясь: — Он находил ее от-врати-тельной. — Стюарт закрыл глаза, мысленно приказывая себе притормозить. — Он презирал ее.

Презирал. Он произнес это слово медленно и с нажимом. И то, что он проговорил его медленно, казалось, его успокоило. Он продолжал, хотя в груди его, казалось, встал ком, ком ужаса.

— Чтобы зачать меня, — говорил он женщине, сидящей напротив, — он должен был сделать то единственное, что мог... — Стюарт продолжал почти запальчиво, ибо эта женщина из деревни у подножия холма, деревни, которую он воспринимал как вражескую, хотела знать правду. — Мой отец причинял женщинам боль. Только так он мог достичь оргазма. — Он откинулся на спинку сиденья. — Но что еще печальнее, моя мать была так одинока и так хотела ребенка, что она — она выносила его.

Он рассказал ту же самую историю еще только одному человеку. Один раз. Директору школы, в которую его отправил отец. Тогда ему было одиннадцать лет. К счастью, возраст имеет значение. И теперь, когда он стал взрослым, чувствовал он себя при этом уже не так. Теперь он мог говорить об этом без слез. Стоически он пересказывал факты из собственной жизни. Удивительно и странно, что все это как-то уложилось в ячейки его памяти рядом со страшными сказками о людоедах и троллях. Страшная сказка, и не более.

— По слухам, мой отец оставил ее, но это не так. Его увезли слуги. Затем они занялись моей матерью. Лечили ее. Я не знаю, что он сделал такого, что они не смогли стерпеть, кроме того, что было очевидно всем: на ее щеке остался шрам — след от зубов, и этот след было ни скрыть, ни спрятать. Мать ничего не говорила, потому что считала это постыдным для себя, но другие молчать не стали. К тому времени, как смерть забрала его, моего отца пять раз обвиняли в преступных деяниях, но никому так и не удалось упрятать его за решетку. Я пытался помочь тем женщинам, которые имели с ним дело, и их семьям, я делал все что мог. И делал это скорее для себя, чем для них. Чтобы искупить свою вину, состоявшую в том, что я уехал о; отца, который, как я знал, способен был причинять страдания невинным.