Искусство рисовать с натуры - [38]

Все условия: темная ночь, грохот музыки и шум драки и… дорога, затаившаяся во мраке, словно тарантул в своей норке. Светлое пятно Надиного костюма, рука с огоньком сигареты, поднятая вверх и вперед, словно в немом вызове… Благородные рыцари…

Вызов приняли, но не от нее.

Благородные рыцари будут биться насмерть?

Веришь ли ты в меня?

Кто-то ждет ее там. Ждет терпеливо. Ждет давно.

Но ведь были и другие. Венки на столбах. Множество других. А она тогда здесь еще даже не жила.

Хищники убивают ради еды. И ради своей безопасности убивают то-же.

Господи, какой бред! Ни под каким видом она больше не станет слушать Надю! Ни за что! Надя как была фантазеркой, так и осталась. Вот во что теперь превратились сказочные коврики! Если дорога — злое место, то для всех! И, кстати, не стоит забывать, что мистического злато не существует. Зло там, где люди. Всегда так было. А разве человек может сделать что-то подобное дороге? Нет? Значит, и дороги нет? Случайности?

Мы приветствуем благородных рыцарей…

Мы ждем.

Когда Наташа уже засыпала, ее мысли вдруг перекинулись на картины с выставки. Неволин. Была ли эта дорога при нем?

А что Неволин? Несчастный человек, все скормивший своему искусству, которое потом обливали грязью, уничтожали. Как это, должно быть, больно, когда уничтожают твои картины!

Но сквозь жалость, сквозь густеющую пелену сна в облике давно погибшего художника все отчетливей и рельефней проступала какая-то неумолимая жестокость, что-то затаившееся и темное, как карандашные штрихи в глазах недавно нарисованного портрета.

Часть II ПАДЕНИЕ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

То, что людьми принято называть

судьбою, является, в сущности, лишь

совокупностью учиненных ими глупостей.

А. Шопенгауэр

— Толян, не крутись! Мне нужно все время видеть твое лицо!

— Натаха, слушай, что — обязательно с утра, да? Да я ж… может сначала я подлечусь чутец, а? Дай на микстуру, а я потом приду, да. Приду, да, чесслово!

— Придешь, ага! Принесут тебя! Нет! — безжалостно ответила Наташа и сделала кистью несколько мазков. Потом отступила на шаг и хмуро посмотрела на то, что получалось на оргалитном прямоугольнике.

— Наташ… ну нельзя же так! Ну дай, а! Что ты как… реквизитор какой-то?!

Наташа, не удержавшись, фыркнула.

— Инквизитор, Толя!

— Инквизитор, — покорно повторил Толян, беспокойно ерзая на стуле, — худой мужчина с редкими кошачьими усами и землистым цветом лица. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, хотя Толян едва-едва перешагнул тридцатилетний рубеж — крепкая и обстоятельная дружба с вино-водочными изделиями позволила его телу без всяких научных изысканий и машин совершить путешествие в будущее, где ему было как раз пятьдесят.

В комнате, где он сидел, царил кавардак — выдвинутые ящики, разбросанные бумаги и краски. Ближе к окну стоял этюдник, словно странное трехногое насекомое. Из-за отсутствия других вариантов Наташа превратила комнату в свою мастерскую, и Паша согласился с этим настолько легко, что это вызвало у нее подозрение. В комнате витала смесь запахов скипидара и олифы, которыми Наташа разводила краски, и эти запахи отчаянно боролись со стойким запахом перегара, исходившим от Толяна мощными волнами.

Наташа не смогла бы точно объяснить причину, побудившую ее избрать первой живой натурой именно дворника или, как его любил называть Паша, работника метлы и стакана. По идее, для начала следовало бы нарисовать собственного мужа, но Паша отчего-то казался ей материалом неинтересным — не было у него внутри ничего яркого, ничего такого, что бы ей хотелось перенести на свою картину. Поэтому, когда Паша осведомился, почему она выбрала именно Толяна, а не, например, его, Наташа отговорилась редким присутствием Паши дома — вряд ли бы муж счел определение «бесцветный» за комплимент.

Заполучить Толяна для работы было достаточно просто, пообещав выделить средства на бутылку. Толян оказался натурой беспокойной — постоянно вертелся, ворчал, жаловался то на жажду, то на головную боль, но, в общем, занятие ему нравилось. На третий день, впрочем, энтузиазма у него поубавилось, особенно когда Наташа поймала его ранним утром, почти сразу после того, как он закончил работу.

Хозяин павильона, где она работала, изменил график, наняв еще одного продавца, и теперь Наташа три дня торговала, а три отдыхала — соответственно, сократилась и зарплата (ненадолго, Наташенька, ненадолго, только до осени! — пропел Виктор Николаевич, проверяя в очередной раз выручку). Сегодня был последний выходной, и ей хотелось закончить картину, но Наташа понимала, что торопиться нельзя, поэтому намеревалась проработать с Анатолием хотя бы до середины дня. Уговорить его было нелегко, и ей пришлось пообещать двойную оплату. Паше это, само собой не понравилось, но и тут он ничего не сказал. В последнее время с ним происходило что-то странное — домой он приходил рано, помогал по дому, не увиливал ни от разговоров, ни от постели, и Наташа уже несколько раз с искренней тревогой спрашивала, что у него случилось и хорошо ли он себя чувствует.

После встречи с Лактионовым и случая на дороге Надя пропала — не звонила, не заходила как обычно — уже неделю от нее не было никаких известий. Наташа звонила ей много раз, но дома трубку никто не брал, а на работе она всегда получала один и тот же лаконичный ответ: «На съемках». Отсутствие Нади, без разговора с которой раньше не проходил почти ни один день, огорчало Наташу, ей не хватало подруги, и это было единственным, что мешало ей спокойно погрузиться в работу. Лактионов звонил неоднократно, настойчиво добиваясь встречи, но Наташа отговаривалась отсутствием времени, и, судя по всему, Игорь Иннокентьевич понимал, что она отговаривалась, но попыток не прекращал.