Искусство путешествовать - [3]

Все вроде бы шло как по маслу, но чем ближе подходило время отправления лондонского поезда, чем реальнее становилась перспектива поездки в Англию, тем с большей силой накатывали на герцога апатия и уныние. Он представил себе, каких трудов будет стоить ему сама поездка; как еще до того, как сесть в вагон, ему придется добираться до вокзала, договариваться с носильщиком; как потом он будет мучиться в незнакомой гостиничной кровати, стоять в очередях, мерзнуть и терзать свое слабое тело прогулками по тем самым местам, которые уже так блестяще описал Бедекер в своем путеводителе. Эти образы и размышления очень быстро привели герцога к простой и вполне предсказуемой для него мысли: «Зачем куда-то ехать, если человек может замечательно путешествовать, не вставая с кресла. Разве я сейчас внутренне уже не в Лондоне? Вокруг меня — лондонская погода, лондонские запахи, люди, еда и даже посуда и столовые приборы. Что нового увижу я в Лондоне, добравшись туда наяву? Что ждет меня там, кроме новых разочарований?» Сидя за столиком в английском ресторане, герцог Эссент предавался размышлениям: «Наверное, на меня что-то нашло, наверное, я поддался какому-то нелогичному эмоциональному порыву, когда отверг образы, порожденные моим послушным вышколенным воображением, и, как деревенский дурачок, купился на то, что поездка за границу может оказаться интересным, познавательным и полезным делом».

В общем, герцог Эссент заплатил по счету в ресторане, вышел на улицу и первым же пригородным поездом вернулся в свое поместье — вместе со всеми чемоданами, коробками, саквояжами, свертками, зонтиками и тростями. Больше он из дома не выходил.

4

Всем нам знакомо это ощущение: путешествие, совершаемое на самом деле, оказывается совсем не таким, каким мы его себе представляли. Представители школы пессимистов, почетным отцом-основателем которой по праву мог бы считаться герцог Эссент, утверждают, что этот феномен является лишь частным проявлением более общего закона: с их точки зрения, реальность по сравнению с воображаемым миром всегда оборачивается не чем иным, как чередой разочарований. Попробуем несколько скорректировать это излишне категоричное суждение и будем исходить из того, что реальность не хуже, чем вымышленный мир, что она просто другая.

В один ясный безоблачный февральский полдень — по прошествии двух месяцев ожиданий и предвкушений — мы с М., моей компаньонкой по этому путешествию, приземлились в аэропорту Грэнтли Адамса на Барбадосе. От самолета до невысокого здания терминала мы шли пешком. Прогулка оказалась короткой, но ее вполне хватило для того, чтобы ощутить последствия случившейся за время перелета революции в климате и в первую очередь — в температуре окружающей среды. Буквально за несколько часов я перенесся в царство жары и влажности, причем жарко и влажно здесь было так, как у нас дома не бывает даже в самое знойное лето.

Ничего из того, что я увидел вокруг себя, не соответствовало моим ожиданиям, что, впрочем, может удивить лишь того, кто понятия не имеет, что именно я ожидал здесь увидеть. Должен признаться, что за несколько недель, прошедших в изучении рекламных буклетов и расписания полетов, в моем воображении выкристаллизовались и словно окаменели три неподвижные картинки-слайда, которыми в общем-то и исчерпывались мои представления об отдыхе на Барбадосе. Первым из этих стоп-кадров было изображение пляжа с пальмами на фоне спускающегося за океанский горизонт солнца. Вторым сформировавшимся в моем мозгу образом был гостиничный домик-бунгало, через распахнутые стеклянные двери которого виднелась комната с деревянным полом и кроватью, застеленной белоснежным бельем. Третьим образом Барбадоса было для меня лазурное небо.

Разумеется, надави на меня кто-нибудь в этом отношении — я легко согласился бы с тем, что на этом острове должно быть что-то еще. Мне просто не требовались другие элементы для того, чтобы создать о нем собственное представление. Я вел себя, как зритель в театре, который без труда соглашается, что разыгрываемое перед ним действо происходит в Шервудском лесу или Древнем Риме, пусть даже место действия обозначается всего-навсего нарисованной на заднике веткой дуба или одним-единственным наброском дорической колонны.

Тем не менее, когда я все-таки прилетел на Барбадос, мне пришлось согласиться, что мое о нем представление будет тотчас же дополнено множеством до тех пор не интересовавших меня элементов. Так, например, я сразу же увидел огромное сооружение — нефтехранилище с безошибочно узнаваемым желто-зеленым логотипом компании «Бритиш Петролеум». Затем настал черед небольшой фанерной будочки иммиграционной службы — рабочего места сотрудника паспортного контроля, облаченного в безупречно чистый, с иголочки, коричневый костюм и неторопливо, с явно искренним удивлением разглядывавшего паспорта прилетевших туристов с видом ученого, исследующего страницы древнего манускрипта, случайно обнаруженного им где-то в дальних закоулках огромной библиотеки (очередь из прилетевших, кстати, тем временем растянулась на весь зал прилета и уже змеилась по края летного поля). Над лентой транспортера я заметил рекламу какого-то местного рома, над стойкой таможни висел портрет премьер-министра, у выхода из здания аэропорта приютился обменный пункт, а снаружи на меня просто обрушился многоголосый гвалт взывавших к потенциальным клиентам таксистов и туристических агентов. С одной стороны, новые впечатления и образы никогда не были мне в тягость. С другой — я вдруг понял, что чем больше вокруг этой новизны, тем труднее мне будет увидеть тот самый Барбадос, образ которого уже давно был создан моим воображением. Именно в нем — в моем воображении — время и пространство между аэропортом и гостиницей не были заполнены абсолютно ничем и представляли собой полную пустоту. В моем воображаемом Барабадосе между последней строчкой маршрута перелета (звучавшей для меня мелодично, почти как стихи: «рейс 2155, прибытие в Барбадос в 15:35») и дверью гостиничного номера повис полнейший вакуум. До прилета я об этом как-то не задумывался, и теперь обрушившиеся на меня впечатления вызвали в душе подспудный протест. Меня раздражало буквально все: потертая резиновая лента багажного транспортера; мухи, танцующие в воздухе над переполненной пепельницей; здоровенный вентилятор под потолком зала прибытия; белое такси с приборной доской, обтянутой искусственной леопардовой шкурой; бездомная собака, роющаяся в груде мусора прямо за зданием аэропорта; рекламный щит, обещавший «роскошные кондоминиумы», установленный на перекрестке с круговым движением; какая-то фабрика, называющаяся «Бардак Электроникс»; шеренга домов с красными и зелеными жестяными крышами; полоска резины на средней стойке кузова какой-то машины, на которой мелким шрифтом было выведено: «Фольксваген, Вольфсбург»; ярко цветущий куст, названия которого я не знал; гостиничный холл со стойкой администратора и шестью настенными часами, показывающими время в разных уголках мира, и даже открытка, закрепленная булавкой на доске объявлений, с опозданием на два месяца поздравляющая проходящих мимо постояльцев с Рождеством. Лишь через несколько часов после прибытия я смог, наконец, воссоединиться с уже давно существовавшим в моем воображении гостиничным номером. Впрочем, и здесь не обошлось без разрушающих иллюзию сюрпризов: так, например, я совсем не предполагал, что кондиционер в этой комнате будет таким большим и таким бросающимся в глаза. Не такой я представлял себе и ванную комнату, которая оказалась отделана пластиковыми панелями и снабжена объявлением-предупреждением, настоятельно рекомендовавшим постояльцам экономить воду.