Искусство проклинать - [49]

Мальчик был доволен моим прилежанием, и в награду часто рассказывал мне что-нибудь. От долгого чтения и слишком мелкой работы у меня, бывает, болит голова, поэтому я давно научилась хорошо слушать, а Дан первоклассный рассказчик.

Теперь я многое знала о его детстве и юности, о его военных приключениях, о его редких друзьях и родственниках, о том, что его увлекало. У нас оказалось немало общих интересов в музыке, литературе и живописи, много одинаковых взглядов на самые разные вещи. Мы были откровенны друг с другом почти во всём, и это «почти» не давало мне покоя. Что-то очень важное, постоянно занимающее его мысли и не дающее полностью расслабиться, всегда присутствовало в наших отношениях. И я это слишком явственно чувствовала.

Я решила для себя, что не стоит беспокоиться по такому поводу: каждый имеет право на свои секреты, ведь и я тоже не исключение. Я же не озвучиваю мысли о том, что мы не слишком подходящая пара и всё равно расстанемся. Дан их сам частенько угадывает за моими словами и поступками. Это видно по тому, как он иногда мрачнеет на несколько секунд и старается не подавать вида, что огорчён. Иногда даже заводит об этом разговор.

— Тина, я тебе уже, наверно, надоел? — как-то спросил он, помогая мне разбирать пакеты с провизией, закупленной в магазине.

— Да пока нет — улыбнулась я, подхватывая из его рук упаковку с яйцами: С тобой мало хлопот, ты у нас примерный больной. Послушный.

— Как морская свинка? — он улыбается и, как всегда, сразу необыкновенно хорошеет.

— Почти! — я рассовываю коробки, свёртки и кулёчки и увлекаю его к дивану в гостиной. После поездки ему надо немного отдохнуть: Расскажи мне что-нибудь.

— Что? — Дан привычно укладывает голову мне на колени, подложив подушку. Я запускаю руки в его заметно подросшие за время болезни волосы. Он тут же хватает меня за пальцы и начинает перебирать их, поочерёдно отмечая каждый частыми мелкими поцелуями.

— Что-нибудь про себя. Как ты воевал… или ещё про детство. Хорошо бы, что-нибудь интересное и уютное — предлагаю я, стараясь не обращать внимания на предательскую дрожь внизу живота.

— Про войну уютно не получится, Тина, золотая моя! Война — это очень неуютно, грязно и жестоко… Нет, Тина, я не хочу сейчас рассказывать тебе о войне.

— Тогда о семье. Или это слишком тяжело?

— Нет, почему же… Когда умирал отец, мне было лет десять… Он хорошо умер, хоть и рано. Тихо, спокойно, в мире со своей совестью и окружающими. Жизнь прожил достойную, честную. Очень скучал по маме. Он просто уснул…

— И ты остался с бабушкой? — мне приходит на память смерть моих родителей: совсем не тихая и мирная. Я не знаю как, но Дан сразу чувствует во мне перемену настроения. Он отрывает голову от подушки и одним неуловимым движением оказывается возле моего лица. Твёрдые сильные пальцы укладывают мою шею на подставленное плечо.

— У тебя всё было не так, я чувствую. Как это было, Тина, скажи!

Я слышу локтём его сердце: оно начинает биться быстрей и дыхание становится глубже.

— Скажи, Тина, пожалуйста! Я знаю, о чём ты сейчас подумала. Ты не собираешься отдавать себя всю, потому что не хочешь потом пережить предательства того, кому доверилась. Но я не требую тебя всю и я не предатель. Я весь твой, весь, без остатка! Я просто хочу забрать это из тебя. Разделить. Ты скажешь это и отдашь из себя лишнюю боль… Нельзя всё время носить всё в себе, поверь, я знаю. Просто скажи, и всё. Это же будет горькая, но простая выдача информации, а не ты сама, не твоё «я».

Я принуждаю себя вздохнуть ровно и медленно: Дан, в их смерти не было ничего необычного или криминального. Обыкновенный взрыв бытового газа у соседей через кухню. Неисправный газовый баллон и общая тонкая стенка. Её проломило металлическими осколками. Маму убило на месте, а отец пытался вынести её из квартиры. Но дом, деревянный и старый, загорелся сразу. Погибли все, кто в нём тогда находился, шесть человек. Дети были в пионерских лагерях и на дачах, кто-то — на работе, несмотря на субботу. Два подъезда из шести квартир и магазинчик — галантерея на первом этаже сгорели дотла. Духи и лосьоны хорошо горят…

— И ты больше никогда не видела их… — сердце Дана стучит уже в его горле и отдаётся в моих глазах, которые он покрывает тёплыми короткими поцелуями: Миленькая моя, дорогая! Моя самая лучшая! Это уже прошло… Ты не можешь забыть этого, но ты должна помнить, что это уже прошло.

Наверное, он хочет сказать про Костика и боится. Я прижимаюсь лбом к его влажным губам и возражаю: Я их видела! Видела, потому что прибежала из соседнего двора, когда доставали тела. Их, по счастливой случайности, заливало из лопнувшего водопровода и они не обгорели до конца. Я видела их лица в гробу, но… я их забыла. Я всегда забываю такое…

Больше я не могу об этом говорить, и Дан снова подхватывает моё настроение. Он бережно перемещается и перетягивает меня к себе на руки. Я слышу лишь один короткий болезненный вдох, с остальными он справляется спокойней. Сворачиваюсь клубком у него на груди и приказываю себе больше не думать о своих кошмарах…

Спустя несколько минут он начинает новый разговор: Ты спрашивала про бабушку…