Искусство проклинать - [39]

Оказалась наедине с любимым парнем в такой подходящей обстановке, после туалетного побоища, которое меня показало не в самом выгодном свете… Что бы он там не говорил, а мои бойцовские страсти его напугали, я же видела! Ему такая пара, как я, никоим образом не подходит, он сам воин хоть куда! Богатырям нужны Царевны-Лебеди, мужественные исключительно своей нежностью и непоколебимой слабостью, а не умением махать кулаками. И эта дурёха не воспользовалась удобным случаем, а теперь винит во всём меня! Неужели я тоже была когда-то так же непроходимо глупа?

Наверное, принимала соблазнительные позы и застенчиво моргала глазками, с томлением показывала ножку и говорила о своей готовности разделить с ним постель, а потом пустила слезу, стараясь не размазать косметику, и пыталась дрожащими ручками погладить по щеке… А надо было вплетаться в него! Губами, зубами, пальцами, всем телом… Повиснуть на шее, обхватить эту упрямо-смиренную голову, укусить в этот строгий бледный рот, добраться до кожи на груди. Грудь и живот у него обязательно горячие, неужели не захотелось проверить? Простушка-дурочка, помешанная на сопливых бразильских сериалах и кошачестве Ричарда Гира! А мне от этого — новые неприятности…

— Что? Прости, прослушала…

— Вилов к вам ещё заходил?

— А что, должен? Нет, не заходил. Получил свой посудный набор из чёрного хрусталя и исчез. Дан, кто он такой, этот Вилов? Скажи мне… Ты его знаешь? Где вы встречались? Что вас с ним связывает?

— Видел мельком, в универмаге. Они с женой покупали мягкую мебель. Что нас может связывать… Нет, мы не были знакомы и не общались — как всегда уклончивый и благоразумный ответ.

— Так он что, живёт здесь, что ли? Нет, я бы знала…

— Откуда, Тина? Ты же не можешь знать каждого из пятисот с лишним тысяч жителей этого города.

— Дан, я ведь, ювелир. Знать все старинные и раритетные украшения в нашем районе обслуживания, для меня дело профессиональной чести!

— А у них таких много? — взгляд у него странный: удивлённый и понимающий в одно и то же время.

— Да они ими просто увешаны, вся компания.

— Вот как… Я в этом плохо разбираюсь, прости. Тебе бы, наверное, захотелось рассмотреть всё это получше… Знаешь, Тина, эта компания мне не нравится. Тебе не стоит сближаться с ними.

— А я и не собираюсь. Их драгоценности интересны, но не стоят того, чтобы искать знакомства с чуждыми мне, по всем ощущениям, людьми. И потом, лучше твоего креста я всё равно ничего не видела. Он задуман и исполнен не как украшение или предмет культа. Это целое… повествование о людях, жизни, даже о Боге.

— Почему «даже о Боге»? Забыл, извини, ты «сомневающаяся».

— Да… и совсем не безгрешная.

— Все мы не ангелы, Тина! Кто не грешен в этом мире? Но разве ты никогда не молила Бога… Ну хоть о какой-то мелочи. Не обращалась к нему?

— Обращалась. С вопросами. Например, я спрашивала: Господи, если ты есть, почему же вокруг одно дерьмо?

Он не изменился в лице, не смутился и не расстроился. Смотрел внимательно и спокойно.

— Это ты о детдоме?

— И о детдоме тоже.

— Ты там долго была?

— С восьми лет, до восьмого класса. Потом — интернат для детей со способностями в области искусства. Дядя не мог мной заниматься, он мотался по заданиям партии. Но стал подкидывать денег. Хватало, слава Богу.

— Ну, вот видишь, и «слава Богу» тоже было. А говоришь, неверующая.

— Это что, вера?

— А кто лучше верит, Тина? Ты думаешь, я в Суворовке каждый день поклоны бил, а по пятницам неизменно постился? Тоже всякое случалось. Там я учил наизусть не «Отче наш», а «Науку побеждать».

— Дан, ты так от своего имени говоришь, или с точки зрения официальной церкви?

— Я это говорю с нормально общечеловеческой точки зрения. И в официальных православных кругах меня, возможно, не все, но поняли бы прекрасно. Я молился, когда была подходящая минута, но не часто. Вот в госпитале — каждый день.

— Я тоже молилась каждый день… в госпитале. Да не вылупляйся ты так, у тебя глаза страшные становятся. Это фигурально. Я молилась, когда мой ребёнок болел.

— У тебя есть ребёнок? — удивление у него на лице заставляет меня горько улыбнуться. И мне уже всё равно…

— Был. Как сейчас помню: дядя Костя, совершенно счастливый, что сумел приехать на свадьбу, произносит речь и требует себе внука Костеньку, который оживит наш дом топотом быстрых ножек и звонким смехом.

— И что дальше?

— Дальше родился внук Костенька, который ни разу не засмеялся за свои полтора года. И с топотом детских ножек тоже ничего не получилось. Он родился со злокачественной анемией, и врачи обещали ему только полгода.

— А он прожил целых полтора…

— Да, он прожил один год, шесть месяцев и девять дней. Мы его окрестили, и я всё время его жизни молилась, чтобы он скорее умер.

— Он так страдал?

— Все страдали. Когда он умер, наступил покой.

— Это ужасно, Тина… Я не знаю, что сказать.

— Это обыкновенно. А говорить ничего не надо. Всё это было давно и неправда.

— И что было потом?

— Я же сказала: покой. Свекровь перестала ныть, что детдомовские такие слабенькие, что вес 46 килограммов при росте 170 сантиметров для деторождения просто катастрофа, что Юрик совсем истаял… Потом у меня случился выкидыш, а через два месяца — развод. Ещё через четыре месяца истаявший Юрик женился, а через полгода у него родилась девочка с врождённым белокровием.