Искусство отсутствовать - [24]
Однако стратегия умолчания срабатывает только в сочетании с резкими жестами. Чтобы заставить литературное сообщество ходить «вокруг „Чисел“» и угадывать, чего же они, собственно, хотят, потребовались не только намеки, но и манифестации радикальных намерений — негромкие по сравнению с практиками русского авангарда или французского сюрреализма, но ясно различимые в эмигрантской литературной среде. На фоне «Нового дома» и «Нового корабля» «Числа», безусловно, воспринимаются как enfant terrible. Ощущение конфликта создается при помощи смены знаков — если прежде с образом «молодого поколения» связывался неопределенный, но оптимистический интерес «ко всем областям жизни»[209], то вместе с «Числами» появляется другой вариант «разговора о главном» — столь же неопределенный, но скорее пессимистический: «…У всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти»[210]. Мы уже знаем, как было прочитано это заявление, что именно показалось в нем новым и провокативным: подчеркнутая асоциальность и слово «смерть».
Декларируя намерение издавать журнал «вне политики», «Числа», конечно, прямо обращаются к своим политизированным наставникам — обращение было услышано и воспринято именно как вызов. Из этой декларации, однако, не следует, что политика выносится за рамки индивидуальной системы ценностей или даже за пределы представлений о литературе. Идеи аполитичности и «чистой литературности» авторам «Чисел» в равной степени не близки — отказ от политики в данном случае означает прежде всего отказ от четко обозначенных ориентиров, отказ от того, что условный «эмигрантский читатель» традиционно распознавал в качестве «позиции» периодического издания. «Числа» предпринимают поиск такой территории самоопределения, которая могла бы противостоять любой социальной оформленности, всему тому, что принято связывать с отношениями господства и подчинения, с символами поражения и успеха.
Именно на этой утопической территории обитает «новый человек», поколенческий герой, антропологию которого активно разрабатывают авторы журнала. И «эмигрантом 30-х годов», и «героем эмигрантской молодой литературы» признается прежде всего «внутренний человек», «подпольный человек», нищий духом и безденежный, — не имеющий отношения ни к каким формам «авторитетного распределения ресурсов», если воспользоваться лаконичным определением власти, предложенным Дэвидом Истоном. «Кто является героем этой литературы? Это действительно как бы „голый“ человек, и на нем нет „ни кожи от зверя, ни шерсти от овцы“ <…>. В социальном смысле он находится в пустоте, нигде и ни в каком времени»; «Современный человек <…> нищ и наг, потому что совестлив. Мне кажется, эта воля — отказ, обеднение, решимость выдерживать одиночество, выносить пустоту — самое значительное, что приобрело новое поколение»[211]. За намеченным сюжетом разрыва поколений скрывается, с одной стороны, риторика непослушания, с другой — растерянность, непроясненность задач, непонимание того, каким образом можно использовать обретенную свободу.
Борис Поплавский, усиленно пытавшийся заполнить образ пустого, подпольного пространства, прежде всего провозглашая, как в свое время Мережковский, появление «новой атмосферы» — «мистической», «религиозной», антипозитивистской[212], в статье «О смерти и жалости в „Числах“» признается: «Точной идеологии еще нет, но не пора ли мистической молодежи открыто и как можно резче заявить о заветной своей тенденции. Но как раз резкости и отчетливости, даже необходимой непримиримости и грубости, еще не научился „эмигрантский молодой человек“, хотя бы у „братьев“ своих сюрреалистов. Нужно бороться, может быть, даже некультурными средствами, нужно среди грохота кричать о своем. Ибо наше поколение вскипело, и пора ему уже вырваться на поверхность, или сердце его разорвется, и оно погибнет»
