Искупление. Том первый: Озерон - [9]

–Помните, вы не можете вести их. Расставьте вехи, последуют ли они за ними – уже не ваше дело.

–К чему же тогда весь мой труд? – недоумение Тридцатьседьмого не знает границ. – Пусть сами растут и развиваются.

–Это свобода выбора. Вашу планету сгубило незнание альтернативы. Ваша история напоминает путь слепого по идущему вдоль обрыва карнизу – нелепые порывы, продиктованные страхом. И в конце, что логично, ваша цивилизация все-таки сорвалась. Но вы не видели и не знали другого выхода, не могли принять его. Идеи, казавшиеся блестящими, вели в бездну – так наш слепец хватается за торчащий корешок, не ведая, выдержит ли этот прутик или же сорвется вместе с куском земли ему на голову.

С трудом поднялся Академик. По сухому щелчку свет погас. Мгновение спустя опустился защитный экран за спиной лектора. В иссиня-черной бесконечности мягко мерцают звезды. Призрачный свет залил залу, глуша лишние звуки. Сине-белое сияние придает лектору мистический ореол. Слова льются по серебристому потоку:

–Агент, помните! Мы не боги. Нам ведомы страх и жалость. Страх опоздать в помощи. Жалость к тем, кто слеп. Наши имена останутся неизвестными – что они, как не просто сотрясение воздуха? Наши дела останутся вечными. Не познавшие ужасов войны и голода поколения станут нашей единственной наградой – негромкие раскаты голоса заполняют каждый уголок, завораживая.

–Тяжело, порой невыносимо. Извиваемся, корчимся, кричим от боли и усталости. Отчаяние от сомнений и неудач. Таков наш удел. Сопротивление. Напоминание, что четвертый тип может быть другим. Мы можем быть другими, по капле выдавливая из себя подлого и жестокого человека. Те самые десять праведников, что могли бы спасти Содом – каждое слово словно высекается в застывшем воздухе.

Переводя дух, Академик прислонился боком к столу и тяжело оперся о край. Тысячелетия искусственной жизни, в полумертвом состоянии. Ради таких вот моментов. На его памяти это был далеко не первый ученик. Скольких он проводил! Каждый раз после анабиоза он не мог вспомнить даже их лиц. Давно уже умерли в старой душе привязанность и любовь. Осталось только чувство вины и долга перед вот такими светлыми и совсем еще юными идеалистами, верящими в прекрасное будущее.

Тридцатьседьмой учащенно дышит – слабый наркотический газ дает о себе знать. Тихое шуршание одежды Академика, ступающего вдоль границ экрана. Серые глаза слабо искрятся от звезд. Вынув носовые фильтры, он глубоко вдохнул. Приятно разливается тепло по телу, разгоняя кровь по дряхлым членам. Он смотрит в необъятные глубины космоса – или это космос смотрит на него? Тоска щемит душу, выбивая последние крохи тепла. Оглянувшись на уснувшего Тридцатьседьмого, он немного сипло произнес:

–Каждый день, юноша, я мечтаю умереть. Мне кажется, что там, в анабиозной камере, притаился жуткий монстр, пожирающий каждый раз часть моих воспоминаний. Я боюсь, что однажды проснувшись, не вспомню, зачем это нужно. Ты все равно меня не слышишь. Еще один проклятый, верящий в наши цели. – резко дернулся кадык, проглатывая комок. – Еще ни разу не удалось победить природу. Только вера удерживает меня от острия бритвы – в хрупкой тишине громко хрустнули костяшки.

–Содом всегда уничтожается.

ЗЕМЛЯ. Госпиталь

На фоне огромного закатного солнца руины города выглядят особенно жутко. Черные остовы зданий, скрученные жаром и покосившиеся от ударной волны, вздымаются словно стволы невиданных деревьев. В центре этого страшного леса возвышается тренога – остаток телебашни. Казалось, что некий великан отломал ее вершину поиграть, да так и оставил лежать рядом.

Холодные глазницы выбитых окон с упреком смотрят на разведчиков, тихо пробирающих по пустынной улице.

Прошел всего месяц после дня «А», а город выглядит так, словно покинут много лет назад. По безлюдным улицам неспешно гуляет ветер, поднимая и кружа что-то обгоревшее вперемешку с пеплом. Неестественная тишина давит со всех сторон. Та чинно-мрачная тишина, что нависает над полями особо жестоких сражений, напоминая живым о погибших здесь. Не стоит тревожить их покой резкими и ненужными звуками. Хочется бежать прочь и кричать, лишь бы разогнать это сгустившееся вокруг царство неподвижности и безмолвия. Но тяжелые ледяные мурашки бегут по коже, и предательски гнутся колени. Немая враждебность исходит от змеящихся трещин в земле, полуобрушенных зданий, останков техники.

Все вокруг помечено печатью яростной агонии – следы высушенной солнцем крови, выщербленные выстрелами стены, мятые гильзы, наспех возведенные баррикады. Апокалипсис наступил, но люди уничтожали друг друга с тупой уверенностью, что это необходимо. Придавленный гусеницей разорванного танка скелет в обгоревшей неразличимой форме скалится из-под каски на всех вокруг. Жирная рыхлая сажа покрывает большую часть поверхностей и противно скользит под ботинками. Из чего она получилась думать не хотелось.

Историку казалось, что более ужасного и пустынного места придумать нельзя. Потихоньку сгущавшиеся сумерки нагоняют страх – чудилось, что теперь в тенях притаились те, кто выжил. Голодные, агрессивные и обезумевшие.