Искупление - [25]

— Кончился керосин, — сказал хозяин, студент Низовкин, сидевший, как и его сожитель Сердюков, здесь же, среди рабочих.

Низовкин сходил в соседнюю комнату, принес другую лампу. Кропоткин успел за это время обдумать ответ на вопрос Обнорского.

— Лет двадцать тому выделили из нефти любопытное вещество, — начал он. — Оно горело в лампе лучше, чем дорогой фотоген, незадолго до того открытый. Не прошло и четверти века, а мы уж не можем теперь представить нашей жизни без этого вещества, называемого ныне керосином. Керосин заменил все растительные горючие масла, вытесняет газ и свечи. Он заставляет человека добывать больше нефти, которую люди издавна знали, но почти не пользовались ею. А добывать в большом количестве нефть — значит черпать ее из земных глубин. Рыть вручную глубокие колодцы и черпать нефть бадьями — дело невообразимо трудное и, главное, невыгодное для промышленников. И вот один из предпринимателей, человек не без головы, приспособил машину, пробурил глубокую скважину и стал из нее выкачивать по тридцати бочек в день. И пошла писать губерния! Закипело нефтяное предпринимательство. — Кропоткин встал со стула, почувствовав нарастающее внимание. — Нефть — не только керосин. Десяток лет назад французский механик Ленуар изобрел газовый двигатель. Можно не сомневаться, что скоро появятся двигатели, работающие на керосине или другом каком-нибудь нефтяном продукте. Что же даст рабочему люду нефть? Что дадут ему будущие двигатели? Пар, впряженный в работу Уаттом, нисколько не улучшил жизнь рабочих, не улучшит и огонь нефти. Сейчас вам, петербургским заводским мастеровым, платят больше, чем фабричным, но дальнейшее развитие техники обесценит и ваш труд. Машина может облегчить жизнь рабочего, но для этого он должен стать ее хозяином, а пока ею владеют те, в чьих руках находитесь и вы сами, никакого облегчения не дождетесь. В свободном, равноправном обществе машина — благо. В иерархическом, сословном государстве она является лишь рычагом, который опирается на нижние общественные слои, давит на них и все выше поднимает верхние. Такой же рычаг представляет собой и наука, мать всех машин. Только революция может разрушить эту социальную механику.

— Выходит, до революции нашему брату, чумазому, в люди не выбиться, — сказал Игнатий Бачин, нехорошо усмехаясь. Он тоже, как Обнорский, был слесарем оружейного завода, но к интеллигентности не тянулся, даже, кажется, презирал ее, говорил нарочито грубо, на лекции приходил, в отличие от других, всегда в рабочей одежде. — Выходит, нам нечего соваться в калашный ряд. Сиди себе на ржанухе, пока не придет революция. А барышня прошлый раз тут другое толковала. Немецкие рабочие уже теперь кое-чего добиваются.

Посев Александры Ивановны, подумал Кропоткин. Придется как-то сгладить противоречие.

— Да, в Германии рабочие заявляют свое право на политику, — сказал он. — Даже имеют некоторый успех. Там другие условия. Правительство Вильгельма и Бисмарка выиграло войну с Данией, с Австрией, затем разгромило Францию. Объединив во время этих войн всю Германию, оно почувствовало себя настолько прочным и сильным, что не побоялось допустить рабочих к политике, правда, к самому ее краю. Конституция Германской империи очень узка и далека от истинного равноправия, но в России и таковой нет. Не имея возможности бороться за долю своих прав открыто, русский народ скрыто подготовит революцию и силой возьмет все права полностью.

— Улита едет, да когда-то будет, — сказал Бачин. Он встал, подошел к столу. — Ничего, господин Бородин, мы и до революции заставим правительство считаться с нами. Остановим заводы и фабрики — на-кась, выкуси! — И он опять нехорошо усмехнулся, глядя в упор в глаза Кропоткина. — Всех на колени поставим.

— Ну-ну, Игнатий, рано так широко замахиваешься, — остановили его товарищи.

Рабочие разошлись. Кропоткин ощутил неприятный осадок на душе. Он закурил папиросу и засновал вокруг стола, развешивая в воздухе сизые космы дыма. Сердюков и Низовкин долго сидели молча. Потом Низовкин поднялся.

— Ладно, господа, посидите тут, потолкуйте, — сказал он. — Я пойду погуляю, раз так.

— Да какая теперь прогулка? — сказал Сердюков. — Поздно. И холодно.

— Ничего, пройдусь по морозцу. — Низовкин оделся в прихожей и вышел в коридор, хлопнув дверью.

— Он что, обиделся? — спросил Кропоткин.

— Похоже, — ответил Сердюков. — Счел, видимо, что мы хотим поговорить наедине.

— Неладно выходит. Человек предоставляет нам квартиру, помогает в работе, а мы сторонимся. Почему бы его не принять в общество?

— Ничего, уладим и с Низовкиным… А каков Бачин, а? Грозится остановить заводы и фабрики.

— Что ж, когда-нибудь рабочие смогут остановить всю промышленность. Для этого надо только всем захотеть и суметь сговориться.

— Только и всего! — рассмеялся Сердюков.

— Да, только и всего. Когда русский народ захочет революцию и сумеет сговориться, он совершит ее, а если он не хочет разрушения существующего строя, его не поднимут на восстание ни вожди, ни заговорщики, ни тысячи печатных призывов.

— Что же нам остается?

— Остается лишь помогать народу осмысливать то, что он хочет. Пробуждать его сознание.