Искупление - [9]

Жалость? Наверное, именно она отзывалась в ней всякий раз, как вспоминала она мужа, как представляла маету его в Обдорском остроге… А то и колола нечаянным острием мысль – вдруг не дошел до места, помер в дороге, сгорел в лихорадке, жалкий, безрукий, беспомощный.

– А зачем ей про мужа весточка? У нее новые хаха…

– Софья, закрой рот. – Анна и чуть живая спуску не давала.

– …ли.

– Пойду я. Спасибо, Аксинья. Вам здоровья. Дети, не балуйте. – Игнат спешно покинул избу. Как и все мужики, боялся он свар бабских и ругани.

– Ты хоть людей бы, Софья, постыдилась.

– Люди уже бают, что с Семкой ты по углам тискаешься.

– А ты и рада хвостом сплетни собирать.

Невестка фыркнула.

– Как жить-то будете, когда я помру, – бормотала Анна, не сдерживая слез.

Васька сразу захныкал и подбежал к печке: мол, подсадите меня, бабушку утешать буду. Анна прижала к боку теплое мальчишечье тельце и заснула.

– Совсем плоха она, – прошептала Аксинья.

– Ты знахарка, так лечи.

Не было сладу с тихой прежде Софьей, любимицей Вороновых, верной женой Федьки. Казалось порой Аксинье: когда Софья потеряла мужа, то с горя умерла, а вместо нее стала в избе жить кикимора, зловредная, сварливая. Каждый шаг Аксиньи она хаяла, каждое слово обливала грязью.

* * *

– Хозяева дома? – зычный грудной голос заполнил избу. Аксинья выдохнула радостно: пожаловала к ней та, с кем можно отвести душу.

– Проходи, Параскева, милости просим.

– Здравствуй, хорошая моя. – Они троекратно поцеловались, обнялись как сестры.

Прошлым летом Прасковья Репина с братом и детьми, спасаясь от ужасов Смуты, просила приюта в деревне Еловой. Староста Яков поселил семью в доме одинокой Еннафы. Грудастая веселая Параскева изо всех сил пыталась стать своей в деревне. Хлебосольная хозяйка и заботливая мать, она всегда была готова помочь еловским. Сидеть с детишками, трепать лен, ткать холст, стряпать – только позовите. А звать не спешили. В деревне настороженно относились к пришлым. Чужой человек – темная душа. К Параскеве и семье ее приглядывались, оценивали, но держались настороженно. Еннафа, обозленная на весь свет, распускала сплетни про жилицу: мол, мужа отравила, а брат ее – и не брат ей вовсе, а полюбовник.

Параскева только цокала языком и беззлобно ругалась:

– Пустобрехая, экие небылицы придумала! Никаша брат мой младший, крест вам, бабоньки.

Кто верил, а кто нес дальше срамную весть о новых поселенцах за пределы деревеньки. Параскева доброжелательно кивала Аксинье при встрече, но впервые заговорили они в разгар прошлого лета, во время страды. Тот самый Никаша зашиб бок, свалившись с лошади. И Еннафа привела его, чуть не притащила на своих могучих плечах к знахарке.

Скоро стали Прасковья и Аксинья если не подругами, то людьми близкими. Вместе пряли долгими вечерами, стирали на речке, делились секретами, вспоминали прошлое, обсуждали проказы и недуги детей. Прасковья рада была поговорить о десятилетке Лукаше – и скромница, и хозяюшка, и пригожа собой, скоро невеста, о ровне Нютки – Павке, озорном и непоседливом мальчишке.

– Здравствуй, Прасковьюшка. Как сама ты? Как дети? – Софья не выказывала неприязни к гостье.

– Лукерья убежала гадать, а Никашка с Павкой колядуют где-то. Пусть дети забавятся, пока пора молодая.

– Твоя правда. Это у нас, поживших, все забавы – яство съесть да песню спеть.

– Ты, Аксинья, себя к старухам не причисляй. Ты у нас в самом соку, – подмигнула Параскева.

– Не поверишь, чувствую себя… как кобыла заезженная.

– А сколько годочков тебе?

– Четвертушки нет.

– Ох, да я в твои годы козой скакала.

– Отпрыгала свое козочка Аксинья, – влезла в разговор невестка.

– А ты, Софка, старуха. Ворчливая скареда, – не смолчала Прасковья. – Вот соседка у меня такая была… Ворчала, ворчала, так и сморщилась. Ссохлась от злобы своей.

Софья фыркнула, подхватила на руки сына и скрылась в светелке, где и проводила теперь большую часть своего времени.

– Ушла, и слава богу.

– Я к тебе не просто так пришла, по делу, подруженька.

– Рассказывай. Заболел кто из твоих?

– Да, угадала ты. Можем посекретничать?

– Можем, в клеть пойдем. Холодно там, зато не услышит никто.

Аксинья отворила дверь, ведущую в комнатушку. Отец расширил ее, пристроив с юга еще клетушку. Клеть вся была заставлена, завалена: сундуки с одеждой, утварь, связки лука и чеснока. Аксинья расчистила место на лавке.

– Когда-то отец посадил меня под замок. Несколько дней здесь сидела, судьбу кляла.

– Что ж сотворила ты?

– С мужем будущим своим по лесам ходила, травы собирала.

Параскева залилась громоподобным смехом.

– Ой, шалунья ты, Аксиньюшка, – просмеялась. – Дело молодое, все такими были… Вот и братец мой… учудил.

– Рассказывай уже.

– Как сказать-то…

– Да не узнаю тебя, что мнешься-то? Я все пойму.

– Никашка уж вторую седмицу смурной ходит. Как будто умер кто у парня. А мне не говорит ничего.

– И?..

– И чешется, как шелудивый пес. Ну я думаю, вошки грызут. Дело обычное.

– Оказалось, нет?

– Прижала к стенке детинушку. Все рассказал.

Параскева, начисто лишенная стыдливости и скромности, поведала без утайки братнин секрет.

– Сразу я тебе не скажу ничего. Подумаю, вспомню снадобье. Ты не печалься, исцелим твоего курощупа.