Искупление Дабира - [19]

Он ходил к ней, принимая ниспосланное. Больного его поила она исцеляющим соком -- хайямом, который по завету делают огнепоклонники из некоего тайного корня. И слезы видел он у нее, когда почернело от болезни его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...

В тени навеса сидели они. Древние царские строения числят в своем наследстве гябры, но камышом и колючкой приходится крыть рухнувшие своды. Потайные клети цитадели приспособлены для приходящих гуламов, и площадка расчищена для пьющих вино. В недрах горы скрыто капище, и горит там их святой огонь, сохраненный от царей Эраншахра. В пятнах от нефти обычно ветхая хламида старца мобеда...

Они ели хлеб с мятым урюком, и сладкая струйка сбегала на подбородок у девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда танцуют они среди огня, очевидна разница. С заученной бессмысленностью повторяются движения у девочки, и нет в них высокого божьего промысла. Солнце с молоком еще не пробудилось в ней, и лишь оболочка предвещает продолжение Рей...

Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины засуетились, забегали из одной клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".

Эмир Кудан, бывший раб-гулам, а ныне новый мерв-ский шихне, уже пошатывался; тройной золотой пояс на нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.

-- О... наш факих!

У Туркан-хатун увидел его недавно этот эмир, когда объяснял он младшей жене султана происхождение разных народов. Не дано большего ума счастливцу гуламу, но и спесив он в меру. Громко призвав божье свидетельство, согнул плечи в поклоне рослый эмир. Принято так делать при встрече с учеными людьми, хранящими в памяти всю книгу Посланника, мир над ним. Если бы мог еще мервский шихне осознать, в каком месте это происходит, то вдвое поднялась бы цена столь очевидной набожности.

В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино. Эмир Кудан долго пил из узкого горлышка. Жрица танцевала на кувшине, и поворот бедер был там у нее такой же, как у Рей...

Невидимо было пламя костра при солнечном свете, но когда удлинилась тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно уложенному заранее так саксаулу. Но вот заворочались раскаленные корни, метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.

Девочка старательно танцевала в огненной лире, и смотрел на нее эмир. Гуламы всякий раз уходили по клетям с женщинами. Ему передавали вино с эмирова дастархана, и сам эмир говорил, что слаще сахара мудрость его стихов. Рей убирала деньги, падающие на блюдо...

Тлели угли в синеющей тьме. С девочкой пошел эмир Кудан, упираясь ногами в целый мир. А сам он оказался где-то на склоне, и огни вечного города покачивались внизу, как в мутной воде.

Пустой кувшин был в его руке. Мысль гончара придала образ глине, и давно сгоревший огонь закрепил его на этот миг. Из скользких же распавшихся образов состояла сама глина? Черепки ведь образуют эту чудовищную рукотворную гору. И век за веком берут из нее глину мастера, совершая вечный круговорот.

Он засмеялся, поднял высоко над головой кувшин и бросил его с размаху туда, в воду с тусклыми огнями. Глухой удар и звон покатившихся осколков услышал он.

Отличат ли люди через тысячу лет черепки его кувшина от других черепков? Что останется от него самого, которому Великий Гончар придал столь смешную и уязвимую форму?..

Подобно летучей мыши ощущал во тьме он глиняные заборы. Ослиный вопль наполнял землю. Царственный Мерв со всеми четырьмя рабадами исходил стенанием, подняв бессмысленный лик к звездам. Стража с заходом солнца свела ворота, и в путанице дувалов остался он по эту сторону.

Дом его старого собеседника-устада имеет в мире особенный знак. Все благоухание земли заточено в круг. Запах преобладает тут, вытесняя звук и форму.

Мастер цветов -- устад -- укладывает его на тахту. Звезды укрываются за черные причудливые листья, и лишь гроздья винограда светятся изнутри, переполненные солнцем. Холод воды хочется ощутить пылающими ладонями. Он встает и идет во тьме к сардобе, что в углу двора.

-- Каждодневно этот человек бывает в доме Гонителя...

Он распознает тень на айване. Это тихий садовник-шагирд с вечной тоской в глазах, бывающий у устада. Они сейчас думают, что он спит в саду, и устад успокоительно поднимает руку.

-- Мысли его заняты звездами, и нет ему дела до нас...

Слова шелестят в жарком ночном безветрии, и круг замыкается. Ему становится смешно, ибо всегда предполагал он о причастности мастера цветов к гонимому учению. Достаточно было увидеть глаза устада, когда читалась касыда растворившегося среди людей мятежного факиха.

Не стыдно ли тебе фальшивое слагать, И фимиам курить, и в каждом слове лгать9

Мудрый, одержимый факих Насир, чьи писания взбудоражили мир, был как ребенок. Он любил справедливость до такой степени, что закрывал глаза на все, что не соответствовало его идее. Заяц так делает, когда некуда бежать от стрелка.