Искры - [202]

— Вот это другое дело. Это я читал. Товарищ Ленин пишет, — обрадованно сказал он и, нетерпеливо поворочавшись на стуле, прочитал:

«Практическая деятельность социал-демократов ставит себе, как известно, задачей руководить классовой борьбой пролетариата и организовать эту борьбу в ее обоих проявлениях: социалистическом (борьба против класса капиталистов, стремящаяся к разрушению классового строя и организации социалистического производства) и демократическом (борьба против абсолютизма, стремящаяся к завоеванию в России политической свободы и демократизации политического и общественного строя России)».

Леон торопливо извлек «Кредо» из чемодана, положил перед собой рядом с книгой и стал искать глазами строки, которые, как ему показалось, противоречат Ленину. И вскоре он прочитал в «Кредо»:

«Невозможный политический гнет заставит много говорить о нем и именно на этом вопросе сосредоточивать внимание, но никогда не заставит он практически действовать…».

— Чепуху несете, — возразил авторам «Кредо» Леон. — Товарищ Ленин ясно говорит: социал-демократы должны как раз действовать и призывать рабочих на борьбу, чтобы завоевать политическую свободу.

Он опять склонился над столом и стал читать «Протест». Долго он читал и наконец нашел:

— Вот как раз это место: «…отсутствие свободы или стеснение политических прав пролетариата всегда ведет к необходимости выдвинуть политическую борьбу на первый план». На первый план — политическая борьба! Ясно и понятно, — убежденно заключил он.

Глаза его загорелись, а самочувствие было такое, как если бы в комнате сидели авторы «Кредо», а Ленин ходил бы рядом и отчитывал их.

Вскоре Леон увидел в «Кредо» подчеркнутые слова: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья не может, очевидно, быть искуплено разговорами о политике или воззваниями к несуществующей силе».

— Так. Это у меня, значит, нет политического чутья. А выселение из хутора? А плетки казачьи, а расчет с шахты какое чутье дают? — рассуждал Леон вслух. — И несуществующая сила это мы, пять тысяч рабочих? А кто завод остановил? На кого казаков пустили? На трубы и стены, что ли? Да-а, не знаете вы рабочих, господа писаки, и пошли вы к черту со своими наставлениями!

Леон хотел порвать брошюру, но остановил себя. Потом высыпал из чемодана все, что в нем было, обложился брошюрами, газетами, журналами и стал разбирать их, стоя возле стола.

Каганец мерцал тусклым красноватым пламенем, в комнате было сумеречно, и она наполнилась какими-то неясными тенями.

Леон поправил лежавшую в масле на блюдце тряпочку. Она вспыхнула ярким пламенем и отбросила на стену огромную прямую тень Леона.

3

На другой день Ткаченко опять пришел к Леону, на этот раз с Чургиным и незнакомым человеком в пенсне, которого Чургин назвал представителем губернского комитета Поляковым.

Поляков по профессии был юристом и сразу повел расспросы об обстоятельствах ареста Луки Матвеича, о том, кто знает его на заводе и где он находился во время стачки.

— Будем добиваться освобождения. Во всяком случае, есть смысл попытаться, — заключил он и стал расспрашивать о полицейском начальстве.

Ткаченко рассказал ему, что знал, и Поляков тотчас же ушел с ним, условившись с Чургиным о встрече на квартире у Кулагина, бухгалтера главной конторы завода.

Чургин остался ночевать у Степана, и Леон почувствовал себя, как дома.

— Как там Варя, сын? Батя к вам не приезжал? — начал расспрашивать он зятя.

— Варя ничего, бегает, и сын бегает. А бати не было. Да ему теперь некогда — план расширения хозяйства, наверно, составляет, — шутил Чургин. — Он тебя в помощники приглашал, мне Варя говорила…

— Приглашал. Мне везет на помощника, — усмехнулся Леон. — Батя приглашал, Яшка звал, недостает, чтобы тесть еще позвал в приймы. Алена уже говорила: не надо было, дескать, уезжать из хутора.

— Уже? Рановато. За тобой казаки приезжали. Алена здорово их отчитала.

— Опять были?

Чургин рассказал об обыске и заметил:

— Это хорошо, что Алена такая бойкая, а вот гордиться тем, кто ее брат, ей не следует. Впрочем, давай поговорим о делах. Рассказывай все по порядку, — предложил он и, закурив папиросу, положил портсигар перед Леоном.

В хате было тепло. Слышалось, как в другой половине Степан спрашивает у сына: «Ну, а почему бывает то день, то ночь?».

Чургин снял суконный пиджак, оправил черную сатиновую рубашку и, пригладив мягкие короткие волосы с пробором с левой стороны, сел на потемневший от времени плетеный из лозняка стул.

Леон говорил торопливо, словно боялся, что им помешают, но Чургин слушал и не переспрашивал. Скрестив руки на груди и пуская под потолок дым от папиросы, он смотрел в одну точку, и лицо его было спокойно. Казалось, ничто его не волновало и он сам знал все отлично и лишь проверял Леона: понимает ли он значение событий на заводе и научили ли они его чему-нибудь. Но Леон никаких заключений не делал, а только с возмущением перечислял то, что видел.

— Горячий ты, брат, все еще слишком горячий. А горячность иногда ведет к ошибкам. Ты стрелял в Галина? — неожиданно спросил Чургин.

— Я.

— Зря. Большая политическая ошибка! Ты убил одного негодяя, а они посадили в тюрьму двадцать рабочих. Это Овсянникову подстать, а не социал-демократам. Мы осуждаем индивидуальный террор. Разве убийством отдельных личностей можно изменить существующий порядок? Разве можно чего-нибудь добиться, когда один стреляет, а все ничего не делают? Нельзя! Надо подымать всех рабочих. И не только против галиных и сухановых, а против всего существующего строя. Настоящие революционеры должны спокойно продумывать все и уметь делать выводы.