Искры гнева - [63]

Солнечный зайчик пробился сквозь листву вишни и заиграл на земляном полу.

— Солнце на полдень, — сказал старик, обрывая свои воспоминания, и вздохнул. — Давай-ка, Арсен, передохнём. Я подумаю, что мы будем с тобою писать дальше, да к тому же и подремлю немного. А ты иди погуляй. Сбегай на озеро, искупайся. Поешь в саду груш и яблок. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, и закрыл глаза.

Арсен прошёлся по саду и снова возвратился в дом. Он взглянул на сонного, а может, задумавшегося старика Якова, тихонько подошёл к столу, сел на то же место, на котором только что сидел, взял с полочки неизвестную ему, написанную самим Яковом Щербиной книгу, раскрыл её и начал читать.

"…Ордынцы напали на рассвете. Хутор наполнился гулом, глухими ударами, жуткими криками, огнём. Хату Щербины татары обложили со всех сторон. Пытались поджечь её, но она не горела. Ночью прошёл ливень, и соломенная кровля намокла. Татарва била деревянными таранами в стены, в двери. Хата тряслась, однако не поддавалась. Тогда татары полезли к окнам. Но в проёмах стояли отец, мать, мой старший брат Степан и я.

Расшатанная хата ходила ходуном. Вскоре упала боковая стена и половина крыши. Под ними навеки полегли отец и мать. Я и Степан бились с татарвой ещё в сенях, потом во дворе. Вдруг мне на голову упало что-то тяжёлое, горячее…

Очнулся я, когда меня, заарканенного, связанного, тащили со двора. Я взглянул на разрушенную, задымлённую хату и около завалинки увидел мёртвого, с зажатыми в руках вилами, своего брата.

Татарский чамбул двигался на юг. Чтобы избежать встречи с возможной погоней, татары пробирались балками, долинами.

Мне казалось, что я не выдержу мук. Болели разбитые, окровавленные ноги, ныли связанные сыромятными ремнями руки. Хотелось упасть на землю и хотя бы одно мгновение отдохнуть. А-татары гнали и гнали лошадей. Они спешили к своему надёжному укрытию, за Перекоп.

Невольников разбили на группы по десять — пятнадцать человек, у всех были связаны за спиной руки. Впереди меня шёл молодой черноволосый мужчина из соседнего села, позади — наш хуторской парень Иван.

В одну из ночей разыгралась гроза. Небо полосовали молнии, беспрерывно гремело. Лил и лил дождь. Татары попрятались под свои вывернутые тулупы, а невольники — босые, голые или в каком-либо тряпье — валялись на земле в грязи.

— Не прячь руки. Мочи сыромятину. Мочи… — услышал я голос Ивана.

Когда сыромятина на моих руках намокла, Иван примостился сзади и начал грызть узлы. Вскоре руки освободились.

— Грызи теперь ты на моих, — сказал Иван.

Но я не мог даже открыть рот, губы мои были распухшими, в запёкшейся крови.

— Отойди-ка, — сказал мне тот черноусый мужчина из соседнего села.

Я посторонился.

Он стал грызть сыромятину на руках Ивана, а затем подставил ему свои связанные руки.

Грозовой ливень начал стихать. Нужно было поскорее уходить. У одного невольника в кармане нашёлся обломок подосины. Этим остриём мы стали перетирать узлы на руках соседей. Вскоре освободилось десятка четыре невольников. Татары заметили это. Начали сечь пленных плетями.

Мы с Иваном подползли к стреноженным лошадям. Тем же обломком подосины перетёрли на их ногах волосяные путы. Лошади не хотели разлучаться с табуном, но мы их всё же отогнали и помчались в степь.

Сначала летели что есть духу. А когда убедились, что погони нет, поехали не спеша.

Солнце клонилось к западу. Кони устали. Мы решили попасти их немного, да и для себя надо было поискать чего-нибудь съедобного. Но вокруг была одна трава.

— Я стану пробираться к своему хутору, — сказал Иван, — мать моя, наверное, жива…

Меня же дома никто не ждал.

Мы попрощались с Иваном, как братья, которые расстаются навеки.

Не один день и не одну ночь я провёл наедине в степи, в лесных чащах.

Недалеко от города Изюма решил перебраться на восточный берег Северского Донца. Но берег здесь был крутой — не спустишься. Я поехал дальше и наткнулся на переправу.

Вдруг два человека в чёрных, длинных, как у попа, рясах, не спрашивая, кто я, откуда и куда мой путь, стащили меня с коня, скрутили руки и привязали к столбу. Моему рассказу о татарском налёте, о гибели моих родных и о том, как я очутился здесь, не поверили. Сказали, что я всё выдумал, что я вор, украл коня в ихнем монастырском табуне и грех обязан искупить.

Меня заперли в большой риге, где я от зари до зари стал перебирать шерсть, очищать её от репьяхов и всякого мусора. Я совсем зачах там, и мне вскоре разрешили выходить во двор: я копал огород, рубил дрова. А поздней осенью, когда были уверены, что полуголый, босой невольник никуда не убежит, меня взяли в монастырь прислуживать старому монаху.

В один зимний день произошло диво. Я растопил печь, подмёл, как полагается, келью и сел к столу, на котором лежала раскрытая книга. Подражая своему монаху Иерониму, я начал по памяти произносить текст книги.

— Ты грамотный? — услышал я вдруг удивлённый возглас.

Поднявшись со скамьи, я увидел Иеронима с выпученными глазами.

— Нет, — сказал я.

— Как же ты читаешь?..

— Так, как слышал.

— А ну-ка повтори.

Я снова, не глядя в книгу, начал произносить текст.

— Чудо! — сказал, крестясь, Иероним.