Искры гнева - [55]

Голос вдруг отдалился, крест качнулся, померк, и фигура богомола в чёрном словно растаяла в мглистой круговерти.

А Касьян очутился уже среди разъярённой толпы. Мужчины, женщины, молодое и старые били камнями, кольями в окна и двери имения воеводы Амосова. Звонкие удары, крики, стоны, проклятья смешались в сплошной рёв…

Надвигалась ночь, но толпа росла и росла. Вскоре дубовые, окованные железом двери рухнули, и люди ринулись в покои, запрудили узкие проходы и просторные горницы. Громили всё, что попадалось под руки. Затем имение потонуло в бушующем огне.

— Стрельцы!..

— Стрельцы!..

— Люди, бегите!.. — раздались вдруг голоса.

Касьян выскочил на улицу и побежал по почерневшему, истоптанному снегу к своему селу. Сзади послышались выстрелы. Над головой засвистели пули. Дорога была скользкой. Касьян падал, поднимался и снова бежал. Когда он добрался до своего села, то услышал, что и там стреляют. Касьян повернул назад, на ту же дорогу, по которой только что бежал, и подался в лес. Он кружил, хотел выйти к своему селу с другой, менее опасной стороны и вскоре заблудился.

Рассвет Касьян встретил в лесу. Он шёл наугад, надеясь, что скоро выйдет на дорогу. Но прошёл день, другой, а дороги всё не было видно. Донимал холод. Особенно мёрзли ноги, ведь лапти его совсем изорвались, расползлись. Отдыхал Касьян в дуплах деревьев, но не долго — боялся заснуть. Он знал: если заснёт — не проснётся. Чтобы хоть как-то утолить голод, грыз кору молодых побегов ёлок.

На третий день блужданий Касьян набрёл на чьи-то следы. Пошёл по ним. Припорошенные снегом, они то терялись, то появлялись снова. Совсем выбился из сил. Идти Касьян уже не мог и стал продвигаться ползком. Вдруг вдалеке, под сплетением еловых ветвей, он увидел приземистую хатёнку, из-под стрехи которой струились пряди седого дыма.

Добравшись до избушки, долго лежал около её порога. Отдыхал. Почувствовав, что начинает засыпать, собрал остаток сил, поднялся. Хотел открыть двери — и не смог. Упал на пороге без чувств.

Опомнился уже в хате. Услышав чей-то далёкий, еле доносившийся голос, он открыл глаза и увидел перед собой крест.

— Нить… — прошептал Касьян.

Крест тут же исчез. А вместо него появился деревянный поднос, на котором лежал только что испечённый, немного пригорелый, румяный корж и стоял кувшин с водой.

Касьян, жадно вдыхая душистый запах коржа, протянул к нему руки, но поднос в тот же момент отдалился от него.

— Признавайся! Ты был с ними? Ты из тех?.. — услышал он старческий вкрадчивый голос, и поднос с коржом снова приблизился к нему.

Касьян пошевелил дрожащими пальцами и опять потянулся к коржу. Однако поднос снова отдалился — не достанешь.

— Я из тех… — прошептал обессиленный Касьян.

— Из тех?! — прозвучал гневно голос.

Поднос упал на голову Касьяна. Вода залила ему лицо, хлынула на земляной пол. Подавляя боль, Касьян начал слизывать с потрескавшихся губ капли влаги, затем припал ртом к грязной луже.

— Вставай! И становись на колени! — услышал Касьян.

Он поднялся. Перед его глазами снова появился поднос с коржом и кувшином и крест, который держал всё в той же, заросшей рыжевато-седыми волосами, руке богомол.

Касьян напился, съел кусок коржа, затем богомол поднял вверх крест и приказал повторять за ним слово в слово…

— Перед тобою, боже, каюсь! Каюсь и даю клятву: отныне никогда не браться за оружие. Не поднимать руки на господина…

"…Не браться за оружие. Не поднимать руки на господина…" — стал повторять теперь каждый день Касьян одновременно с утренней молитвой.

Только весной он оставил избу богомола. Хотел наведаться в родное село. Но, узнав, что оно сожжено, разрушено дотла, а люди разбрелись по свету, начал бродяжничать.

Многое из того, что пережил Касьян в дни бурлачества на Волге, на Дону, забылось, выветрилось из памяти. Но клятва в избе богомола не забывается до сих пор. Вот и сейчас он вспомнил о ней снова.

Касьян догадывается, к кому в "гости" ездит Семён со своими побратимами. Каждый раз после их отъезда он не находит себе места: нервничает, переживает. Ему тоже хочется быть вместе с ними. Но та клятва перед крестом…

…Они ехали быстро. Спешили. Им нужно было успеть сделать своё дело до восхода луны. Ехали степной целиной, пересекали заболоченные низины, топи. Наконец остановились на пригорке около степного буерака. Лошадей стреножили, пустили пастись, а сами вышли на широкую ровную полянку, на которой росло несколько одиноких деревьев. Пахло кошарой, овечьим жиром.

— Вон там, под той грушей, — сказал тихо Семён, — около крайнего воза нас будет ждать Тымыш.

У высокого дерева стояли четыре нагруженные шерстью мажары. На столбике под козырьком горел фонарь. Его свет падал на возы, на большой торчащий рядом, как колодезный журавль, безмен, на котором взвешивают упакованную шерсть.

От воза к возу не спеша с фонарём в руке переходил дородный, в куцей чумарке человек. Он осматривал, ощупывал верёвки, рядна, которыми покрыта была шерсть, и торопил воловиков.

Три мажары уже могли выезжать, а с четвёртой была задержка. На ней провисла не натянутая как следует верёвка. И её сейчас дотягивали. Кроме этого, волы почему-то не хотели идти в ярмо. То ли не были ещё как следует приучены, то ли боялись света, который бил им от фонаря прямо в глаза.