Искра жизни - [6]

Пятьсот девятый пополз дальше в глубь барака. Он никак не мог понять, почему вокруг такое равнодушие.

— Где Бергер? — спросил он.

— В крематории.

Он положил пальто и куртку на пол.

— Никто не хочет выйти наружу?

Он посмотрел на Вестгофа и на Бухера. Те молчали.

— Ты же знаешь, что это запрещено, — проговорил, наконец, Агасфер. — Пока объявлена воздушная тревога.

— Отбой уже был.

— Нет еще.

— Был, был. Самолеты улетели. Они бомбили город.

— Ты это довольно часто повторяешь, — пробурчал кто-то из темноты.

Агасфер поднял глаза.

— Может, в наказание за это они расстреляют пару десятков из нас.

— Расстреляют? — захихикал Вестгоф. — С каких пор здесь расстреливают?

Овчарка залаяла. Агасфер потянул ее к себе.

— В Голландии после воздушного налета они обычно расстреливали от десяти до двадцати политических. Согласно официальному объяснению, чтобы им не пришли в голову ошибочные мысли.

— Но здесь не Голландия.

— Я знаю. Просто сказал, что в Голландии расстреливали.

— Расстреливать! — просопел презрительно Вестгоф. — Ты что, солдат, чтобы выставлять такие претензии? Здесь только вешают и забивают до смерти.

— Для разнообразия можно было бы и расстрелять.

— Заткните свои дурацкие пасти, — раздался тот же голос из темноты.

Пятьсот девятый присел рядом с Бухером и закрыл глаза. Он все еще видел клубы дыма над горящим городом и слышал глухие разрывы.

— Думаете, сегодня на ужин нам дадут чего-нибудь пожрать? — спросил Агасфер.

— Черт возьми! — отозвался голос из темноты. — Что тебе еще надо? То ты хочешь, чтобы тебя расстреляли, то требуешь еды.

— Еврей должен иметь надежду.

— Надежду! — снова захихикал Вестгоф.

— А что же еще? — спросил невозмутимо Агасфер. Вестгоф поперхнулся и вдруг разрыдался. Он уже несколько дней никак не мог успокоиться из-за своей ненависти к бараку.

Пятьсот девятый открыл глаза.

— Наверное, они ничего не дадут нам сегодня поесть, — сказал он. — В отместку за бомбардировку.

— Надоел ты со своей проклятой бомбардировкой, — прокричал голос из темноты. — Заткнись же ты в конце концов!

— Здесь найдется что-нибудь поесть? — спросил Агасфер.

— О, Боже! — вопрошающий из темноты чуть не подавился от этой новой идиотской остроты.

Агасфер не обратил на реплику ни малейшего внимания.

— В лагере Терезенштадт некто по забывчивости являлся обладателем плитки шоколада. Когда его привезли в лагерь, он спрятал шоколадку и забыл про нее. Молочная шоколадка из автомата. Да еще на оберточной бумажке был изображен Гинденбург.

— Что еще? — проскрипел голос как из преисподней. — Паспорт?

— Нет. Но благодаря этой шоколадке мы продержались целых два дня.

— Кто там никак не угомонится? — спросил Пятьсот девятый Бухера.

— Один из тех, кто прибыл вчера. На новенького. Ничего, скоро успокоится.

— Миновало, — внимательно прислушавшись, сказал Агасфер.

— Что?

— Там. Это был отбой. Последний сигнал.

Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.

— Убери овчарку, — прошептал Бухер.

Агасфер затолкал рехнувшуюся собаку между кроватями.

— Лежать! Тихо! — Он так ее отдрессировал, что та стала выполнять команды. Если бы ее обнаружили эсэсовцы, то ей, как сумасшедшей, немедленно сделали бы укол, чтобы уничтожить.

Бухер отошел от двери.

— Это Бергер.

Доктор Эфраим Бергер был маленького роста с покатыми плечами и совершенно лысой яйцеобразной головой. Глаза у него были воспалены и слезились.

— Город горит, — сказал он, входя в барак. Пятьсот девятый выпрямился.

— И что они говорят об этом там?

— Не знаю.

— Как это? Ты ведь наверняка что-нибудь слышал.

— Нет, — устало возразил Бергер. — Когда была объявлена тревога, они перестали жечь трупы.

— Почему?

— А я откуда знаю? Приказали, и все тут.

— А эсэсовцы? Ты видел, как они себя вели?

— Нет, не видел.

Сквозь ряды нар Бергер прошел вглубь. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, чтобы с ним поговорить, а теперь тот казался ему таким же безучастным, как и все остальные. Пятьсот девятому это было просто не понять.

— Не хочешь выйти из барака? — спросил он Бухера.

— Нет.

Бухеру было двадцать пять лет, из которых семь лет он провел в лагере. Его отец был редактором какой-то социал-демократической газеты: достаточно, чтобы бросить сына за решетку. «Если он отсюда выйдет, то сможет прожить еще сорок лет. Сорок или пятьдесят. А вот мне уже пятьдесят. Мне, наверное, суждено прожить еще десять, самое большее двадцать лет. — Он вытащил из кармана какую-то деревяшку и стал ее жевать. — Чего вдруг полезли эти мысли?» — подумал он.

Вернулся Бергер.

— Пятьсот девятый, с тобой хочет поговорить Ломан. Ломан лежал в глубинной части барака на нижней кровати без соломенной подстилки. Ему так хотелось. Он страдал острой формой дизентерии и не мог больше вставать. Он считал, что так будет опрятнее. Но так опрятнее не было. Однако все к этому уже привыкли. Почти у каждого был понос. Для Ломана это было пыткой. Он умирал и словно извинялся каждым судорожным позывом своих внутренностей. Его лицо было таким землисто-серым, что он казался бескровным негром. Он повел рукой, и Пятьсот девятый склонился над ним. Глазные яблоки у Ломана светились желтоватым цветом.

— Видишь это? — прошептал он, широко раскрыв свой рот.