Искра в ночи - [29]

– Где вы воевали? – спросила я.

– Деликатный вопрос, вам не кажется? – сказал он. – Если учесть, что я оставил там левое ухо.

Я смутилась и поспешила сменить тему.

– Как вас зовут?

Он улыбнулся.

– Джеймс.

Он поднялся, чтобы разжечь камин, но его распухшие, покрытые шрамами пальцы не смогли удержать спичку. Он чертыхнулся и ударил кулаком по каминной полке. Я неуверенно наблюдала за ним, не зная, что делать. Потом он обернулся ко мне:

– Не хочешь помочь человеку?

Пока я разжигала огонь в камине, он ходил из угла в угол и раздраженно насвистывал гимн. Даже в этом свисте слышался неприкрытый сарказм.

Его губы так сильно повреждены, что когда он что-то пьет, часть жидкости вытекает из уголка его рта. Наверное, он стеснялся своего уродства, и поэтому злился и громко, сердито вздыхал.

Я спросила:

– Я могу чем-то помочь?

– Просто притворись, что ничего не замечаешь, – резко ответил он.

– Ты уж определись. Или ты принимаешь помощь, или я притворяюсь, что ничего не замечаю.

Он опять улыбнулся, и на сей раз улыбка преобразила его лицо. На миг я почти разглядела, каким оно было раньше. До того, как его искалечил огонь. Напряжение, накопившееся между нами, как-то вдруг разрядилось, и нам стало легче.

Мы оба слегка опьянели. Я больше не спрашивала его о войне, а он не спрашивал о моей странной истерике, приключившейся в первый и последний раз, когда мы были в домике вместе. Я рассказала ему, что мама пытается поскорее выдать меня замуж. Он рассказал мне о поисках окаменелостей, и я чуть не уснула от скуки.

Мы говорили и о тебе. Разговор начал он.

– Что ж, Олсток… – сказал он, когда мы все доели.

– Ленор, – поправила я.

– Олсток. – Он прислонился к стене и пристально посмотрел на меня. – У меня есть один личный вопрос, раз уж мы задаем подобные вопросы. Кто твой воображаемый друг? Стол на двоих. Цветы для кого-то, кто никогда не приходит. У тебя кто-то умер?

В пляшущих отблесках пламени я смотрела в свою тарелку, снова смутившись, но уже не так сильно, как прежде.

Я все же решила ответить правду:

– У меня есть подруга в Америке. Я представляю, что она здесь, со мной.

Наверное, потому, что он явно ждал продолжения, и еще потому, что никто никогда не расспрашивал меня о тебе, я рассказала ему, как мы выросли вместе, а потом, когда стало понятно, что будет война, твои родители увезли тебя в Америку от греха подальше. Как я собираюсь уехать в Америку вслед за тобой и поселиться где-нибудь по соседству, чтобы мы всегда были рядом.

Он улыбнулся и спросил:

– И давно вы не виделись?

– Она уехала как раз перед тем, как потопили «Лузитанию».

– То есть с тех пор, как вы были детьми.

Я кивнула.

– Стало быть, она и вправду воображаемый друг.

Я ответила лишь раздраженным взглядом.

– Что ж, Олсток…

– Ленор.

– Я уверен, что ты с тех пор изменилась. После всего, что случилось, и просто… ты стала старше, – медленно проговорил он. – И она тоже. Сейчас вы обе уже не такие, какими были тогда. Вполне вероятно, что, если вы встретитесь снова, вам будет уже неуютно друг с другом. И какой тогда смысл в воображаемом чае вдвоем?

– Я не изменилась, – возразила я.

Он с сомнением взглянул на меня.

– У вас дома траур. Кто умер? Твой отец?

– Брат. И не делай такое лицо, не надо.

Я отодвинулась от стола, подальше от него.

– Я сам терпеть не могу скорбные взгляды, поверь. – Он растянул пальцами уголки рта, изображая улыбку. – Так лучше? Прошу прощения, но мои губы зажили так странно, что теперь я хожу вечно хмурый.

Я невольно улыбнулась. В его отношении к самым ужасным вещам было что-то такое… Не знаю, как объяснить. Как глоток свежего воздуха. Как будто я снова могу дышать.

– Каким был твой брат? – спросил он таким легким тоном, словно осведомился: «Какие планы на вечер?» Или: «Как тебе пирожки?»

Неожиданно для себя я ответила честно:

– Мы с ним были ближе всего по возрасту. Нас называли двойняшками, хотя он был старше. Он всегда за меня заступался. И часто дразнил. Но когда дело касалось чего-то важного, он всегда был на моей стороне.

– Ты потеряла почти брата-двойняшку, – сказал он, вручив мне почти пустую бутылку. – Значит, последний глоток достается тебе.

Я подумала, что мы движемся в опасном направлении. Чтобы не разозлить меня разговором о Тедди, собеседник должен различать тонкую грань между пониманием и жалостью. Мне хотелось сменить тему, и – да, это было жестоко – мне показалось, что это удобный момент, чтобы застать Джеймса врасплох.

– Когда твои родители возвращаются из экспедиции? – спросила я.

Он и вправду на миг растерялся.

– Они уже на обратном пути, – произнес он, глядя куда угодно, только не на меня (хотя, справедливости ради надо сказать, что он всегда смотрит в сторону при разговоре).

Уже потом мне подумалось, что, может быть, он притворяется человеком из богатой семьи, потому что считает богатой меня. Мне так любопытно узнать его настоящую историю! Но я, конечно, не стала его расспрашивать. Не то чтобы мне его жалко – хотя действительно больно смотреть, как он терзается из-за своего обезображенного лица. Это видно уже по тому, как он постоянно трогает обожженную щеку, смущенно прикрывает ладонью рот, щупает свои уши – целое и изуродованное, – словно не верит, что они разные.