Искра в ночи - [12]

– Что ж, – сказала она, пристально глядя на мальчика. – Ты пойдешь с нами.

Первое, что я сказала ему, когда мы уселись в машину:

– Мы хотели девочку.

Он виновато потупился, съежившись на заднем сиденье. Наверное, тогда я в него и влюбилась. И люблю до сих пор.

Теперь Эллис любит Ханаан, может быть, даже сильнее, чем мама. Он говорит, что тот день, когда он сошел с поезда в нашем городе, был самым счастливым днем в его жизни.

28 мая 1934 года

У меня есть только минутка, чтобы все записать. Я спросила у мамы про ту открытку.

Это было вчера, после обеда. Мы с мамой крепили на окна чистые простыни (за четыре дня бурь прежние пропылились насквозь). С мамой лучше всего разговаривать, когда ее руки заняты работой. Тогда из нее можно хоть что-то вытянуть.

– Мама, – спросила я. – Кто такая Ленор?

Она замерла на секунду, опершись на подоконник.

– Моя давняя подруга, – сказала она и добавила, помолчав: – Она умерла.

Как будто это все объясняло.

– Близкая подруга? – спросила я.

Мама обернулась ко мне.

– Нет, не очень близкая. Мы дружили, когда я жила в Англии. Когда мы были совсем детьми. А потом наши пути разошлись.

– Ясно.

Она мягко сжала мое плечо и вернулась к работе. Так она выражает нам с Бизи свою любовь: сжать плечо, приобнять на ходу. Мама не любит говорить о своих чувствах вслух.

Собственно, вот и все. Когда мы закончили крепить простыни к рамам, мама сразу ушла к себе в комнату. Как я уже говорила, разговаривать с мамой – все равно что беседовать с каменным изваянием. По крайней мере, она не спросила, откуда я вообще знаю имя Ленор.

Но вчера ночью, когда я спустилась в кухню попить молока, в кладовке что-то шуршало. Сперва я решила, что это мышь, но потом различила приглушенные всхлипы. Стены у нас в доме тонкие, и мама закрылась в кладовке внизу, чтобы не разбудить нас с Бизи своим плачем.

Опять поднялся ветер. Я уже начинаю тихо ненавидеть шум ветра.

5 июня 1934 года

Сижу на камне у пруда, который теперь превратился в грязевую яму. Надо идти убираться в курятнике, но я тяну время. Солнце жарит вовсю, легкий ветерок не приносит прохлады. В дальнем конце двора вертится мельница, но ее колесо не вспенивает воду: просто скрипит, месит грязь. Но даже сейчас здесь красиво. Кажется, если как следует приглядеться, можно заглянуть за край земли.

Я читала «Джейн Эйр», но книжка закончилась слишком быстро. Изнывая от скуки, я решила прочесть все книги из маминой библиотеки, но при таких темпах мне их не хватит и на полгода. Купить новые книги мне не на что, и придется сидеть и разглядывать стены.

Шкипер с Галапагосой грызутся, как пожилая семейная пара. Мы больше не выпускаем Шкипера со двора, потому что на прошлой неделе Блинкера, пса Чилтонов, унесла буря. От скуки Шкипер пытается пасти Галапагосу. Прямо сейчас она смотрит на него если не с отвращением, то с презрением уж точно. Галапагосу никто не заставит делать то, что ей не по душе.

Теперь, когда я нашла ту открытку, я по-другому взглянула на Галапагосу. Мама поселила ее на лучшей стороне пруда и соорудила ей несколько деревянных навесов, чтобы защитить от солнца. И хотя нам приходится экономить на всем – у нас осталось всего три курицы и одна тощая корова, – мама старается, чтобы черепаха ни в чем не знала нужды. Она каждый день носит ей свежую воду: чтобы Галапагоса пила и охлаждала лапы. Мама делится с ней помидорами из нашего скудного урожая, ежевикой, которую ей удается найти или купить, и чахлым салатом-латуком, что худо-бедно растет в огороде.

– Она еще подросток, – говорит мама. – Ей надо хорошо питаться.

И Галапагоса ведет себя как королева. По утрам она любит греться на солнышке, а ближе к полудню прячется в тень и наблюдает, как мы работаем, и тянет шею, как будто смотрит захватывающий спектакль.

Но я начала эту запись вовсе не из-за Галапагосы, а из-за того, что сказала миссис Чилтон, когда заходила к нам утром. Она стояла у нас в кухне и держала двух своих младших детей, чтобы они не приближались к Бизи, старательно и напоказ кашлявшей на свою куклу. Чтобы никому даже в голову не пришло с ней играть. (Бизи кашляет уже несколько месяцев и нередко использует этот кашель для своих не всегда добрых целей.)

Воздух в кухне чуть ли не искрился от накопленного электричества, как это часто бывает перед пыльной бурей. Перемещаясь по тесной кухоньке, мы старались не прикасаться друг к другу, чтобы и вправду не высечь искру. (Известны случаи, когда во время особенно сильных бурь от статики в воздухе заводились машины.) Впрочем, у миссис Чилтон семеро детей, и волосы у нее постоянно выглядят так, словно ее тряхануло током. Она однажды сказала маме: «Кэти с виду невзрачная, зато работящая». Но я на нее не в обиде. Когда человек так устает, он уже мало что соображает.

– Дэвид хочет податься на запад, – небрежно проговорила она, отпив чай. Как будто это был какой-то пустяк, едва ли стоивший упоминания. – Говорит, что он больше не выдержит в этом отравленном воздухе. Он беспокоится за малышку Лиззи.

– Какой еще запад? – спросила мама скучающим голосом, словно не знала, что такое запад и, собственно, не стремилась узнать. Она так яростно месила тесто, будто мстила ему за какую-то смертельную обиду. День начался весело. С утра пораньше Бизи оборвала простыни, которые мы вчера весь день крепили на окна, и свалила все на Шкипера. Когда мы спросили, откуда тогда взялись на простынях отпечатки ее грязных рук, она бухнулась на пол рядом со Шкипером, подняла его переднюю лапу и принялась убеждать нас, что подушечки собачьих лап совершенно не отличались от человеческих ладоней. Шкипер – ее лучший друг, но она постоянно сваливает на него вину за свои многочисленные проказы.