Искатель утраченного тысячелетия - [59]

И вдруг в темноте сквозь все людские крики, сквозь женский плач долетело жалобное ржание коня. Болото расправлялось с конем – засасывало. Лошадь под вечер поверила лугу, усыпанному цветочками. Стреноженный конь отделился от табуна – скакнул. А болото мягко и цепко схватило его за копыто. Трясина втягивала коня в свое болотное нутро… Прошло с тех пор уже лет семьдесят, но и теперь слышу это жалобное ржание лошади, которую заманила болотная трясина. И пожирала! Потому что болото не насытится никогда! Лошадь звала на помощь, ржала, переставала ржать, опять звала. А ей в ответ отрывисто и надсадно ржали кони, сбившиеся в тесный табун.

«Доски! Доски клади на трясину! Подходи! Кидай оброть! На голову коню – накидывай оброть! Жерди подводи… Нет! Не выйдет! Не вытащим! Трясина ходуном ходит… Пропало».

И под прощальное ржание, которое слышно было все глуше, люди молча пошли домой. Мелькали фонари. Тихо всхлипывали женщины, приговаривая: «Нет управы на болото! Его власть!»

Но как же… Как же звали этого француза?

ЕЩЕ ОДНА УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ В СЛАВСКЕ

– Так, значит, этого француза, беглого каторжника, звали Феликс Рамо? – первым делом спросил я Савича на следующий день.

– Ничуть. Его звали мосье Пьер.

«Пьер? Мосье Пьер! Странно, – подумал я. – Ведь каторжник из Гвианы – Рамо. Его имя Феликс. Откуда же взялся Пьер?»

– А как фамилия мосье Пьера? – спросил я Савича.

– Фамилия… Его все звали «мосье Пьер»… Фамилию я сейчас припомню. Да! А тут еще загадка: пропало и личное дело француза, и все его документы. По слухам, это случилось в тот же день, когда он исчез из больницы.

– А все же где-нибудь да сохранилась роспись мосье Пьера. В классных журналах, например.

– Классные журналы? – Савич развел руками. – Их нет. У меня уцелели личные дела некоторых преподавателей. Посмотрим на всякий случай.

С этими словами Савич раскрыл створки шкафа, вынул целую кипу папок и стал читать.

– В те времена появился в Славске и стал преподавателем закона божня в гимназии отец Митрофан. Митрофан Кузьмич Успенский. У отца Митрофана – жена, пять дочек, теща, его сестра и еще сестра жены.

Савич с видимым удовольствием перебирал старые папки.

– Читаю материалы, – увлеченно продолжал Савич. – Иоганн Шлезвиг, учитель немецкого языка. Иоганн Петрович Шлезвиг кончил университет во Франкфурте-на-Майне… Поражал горожан Славска точным, аккуратным и размеренным строем своей жизни. Преподавал немецкий, а также заведовал гимназической библиотекой.

– Довольно, Гавриил Игнатьевич!

– Пожалуй. В делах – ничего. А вот легенда есть. По этой легенде француз мосье Пьер в своем длинном черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, по утрам на заре уходил в лес и там играл на флейте.

Савич неожиданно оборвал свой рассказ.

– Припомнил! Фамилия француза была Лорен.

– Пьер Ги де Лорен! – вскричал я. – А знаете ли вы, что в Гвиане был свой добрый доктор, ихний Гааз. Так, выходит, он, тюремный доктор Ги де Лорен, дал свое имя беглому каторжанину Феликсу Рамо. А тот пробрался в Россию и был у вас учителем французского языка.

– Изрядно! – тихо проговорил Савич. – Еще одна удивительная история в нашем Славске.

ПРЕРВАННОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Опять в Москве. Только что вернулся с Главного почтамта. И вдруг звонок. Открываю парадную дверь.

– Вам телеграмма. Распишитесь.

Смотрю откуда – из Славска. Подпись – Савич.

Что такое? Читаю еще и еще: «Нашел интересные материалы. Срочно приезжайте. Савич».

…Было уже совсем светло, когда автобус, дребезжа и подпрыгивая по булыжникам, появился на центральной улице Славска.

Автобус подъезжал к гостинице.

Я бросил чемодан в маленьком номере. Наскоро умылся, спешно позавтракал. Через двадцать минут я уже мчался в музей при школе, которая когда-то была гимназией. К Савичу.

Постучал. Старый сторож открыл дверь. Узнал меня. Пропустил вперед:

– Сюда, проходите.

Я очутился в светлом вестибюле.

– Гавриил Игнатьевич приходит всегда в девять часов, – продолжал старик. – А сегодня его доклад в исполкоме слушают. Он допоздна вчера в музее все писал. Сказал – сегодня его не раньше одиннадцати часов ждать. А вы проходите – там учительская отперта. Или в музей, если пожелаете.

Сторож тихо удалился.

Я не спеша шел по длинному коридору. Заглядывал в классы. Еще пахнет краской, олифой, известкой после летнего ремонта. Блестят выкрашенные полы. От стен веет свежей побелкой.

И во всем здании стоит тишина. Никого нет. Пусто? Одиноко? Ничуть. Нет ни ощущения заброшенности, ни пустоты. Все заполняет тишина. Тишина ожидания. Ждут стены – когда же на них повесят карты, картины, диаграммы. Ждут парты – когда за них сядут школьники. Ждут черные классные доски – скоро ли их покроют буквы и цифры, выведенные старательным детским почерком.

Я вошел в учительскую. Опустился на диван.

Нетерпение томило меня. Узнать что-либо о судьбе Рамо – это, может быть, узнать еще что-либо о погибшем Веригине…

Сколько времени? На моих часах 9.30. Значит, ждать еще самое малое полтора часа.

Я уселся поудобнее. Что ж, буду ждать… Я смотрю из широко раскрытого окна в парк. Лето уже в закате. Липы в парке давно отцв-ели. Но запах лип еще будто бы стоит в воздухе, запах бархатный, с глубоким золотисто-лиловым отливом, густой, добродушный, чуть сонный.