Искатель, 1983 № 02 - [2]

Ну ладно, усталость физическую еще можно понять. Но откуда этот дурацкий комплекс неконтактности? Я даже не могу заставить себя толком поговорить с ребятами. А ведь это необходимо. Хотя в чем они сомневаются, отчего мучаются, просто не понимаю.

Еще до того, как Петрович, обернувшись к нам, произнес свое любимое: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…» — я уже решил, что идти в люльке — мне, а если придется лезть на опору, — то Малышку. Он гибок, тонок и проворен; я из всех оказавшихся тогда в дежурке, наверное, самый сильный и уж точно самый тяжелый.

Для какой-то другой работы, может быть, больше подошла бы и иная расстановка, а для этой такая, и только такая. Ведь могло получиться очень плохо. А так? Так мы сделали то, что были должны.

Я поднимаю руки и подолгу, словно впервые, разглядываю свои кисти, испятнанные розовыми рябинами. молодой тонкой кожи. Ранки только-только поджили, ладони отчаянно чешутся, и я то прижимаю их к мягкой шерстистости одеяла, то поднимаю и подолгу дую как на обожженные. Руки, между прочим, как руки…

Петрович — мужик-голова, канатчик божьей милостью. И присловье его взято из хорошей, правильной песни. «Надеемся только на крепость рук, на руку друга и вбитый крюк… и просим мы, чтобы страховка не подвела». Что ж, я не обманул тех, кто поставил меня на страховку. Руки, вот эти две, сделали свое. Отвели смерть от семнадцати. Напрочь. Когда она была совсем рядом.

А ведь это очень здорово — знать такое о своих руках..

И Малышок молодец. Не догадайся он полезть на опору с кранцами, еще неизвестно, как бы прошла кабина, когда полетели оттяжки. Ведь как получилось, все по первому закону технической подлости: «Чем чаще проверки, тем ближе отказ».

И что Малышка послали в дом отдыха — тоже хорошо. Он ведь еще не знает, что такое море.

Да, море…

Пройдет еще не очень много времени, и я его тоже увижу. Не с берега — с палубы. Его и Лену. Хотя, конечно, уходить с канатки сейчас, после аварии, не больно-то здорово.

Кое-кто на проспекте будет очень доволен: «Слабак! Раз побился — и с ходу в кусты». Ребята ничего не скажут. Будут молчать, отводить глаза, только не виновато, не сочувственно, как сейчас, а вежливо-равнодушно. И накануне отъезда обязательно окажутся заняты, чтоб на было проводов.

До недавнего времени я вообще не думал, что когда-нибудь захочу уехать отсюда, расстаться с ребятами. С ядовитым, как циан, а на самом деле таким задушевным Станиславом Бортковским — Петровичам, с красавцем и всеумельцем Гиви по прозвищу Бражелон, Пешечкой — Серегой Пешко, вечным зубрилой, упрямым, как проржавевший болт, с нашим общим «племянником» — Малышком. Сначала мне просто нужно было оставаться именно здесь. И даже потом, когда мамы не стало Куда ехать? Зачем? Ради чего? На какие-то дальние планы просто не хватало времени, слишком плотно оно было спрессовано, слишком занято.

И если по совести, интересно мы жили. Две «Явы», всевозможная радиотехника, «зауэры», за которые в московских комиссионках были заплачены немалые деньги, и мой «Перлет», еще курковый, дедовский, но легкий, прикладистый, штучной работы, вороха рыбацких снастей и спортивной сбруи, кинокамеры и муззаписи, магнитофоны и книги. А еще «закон коммуны» и твердая уверенность в том, что сделать в этом мире можно все. Все и еще полстолько.

Кстати, как раз этим мало мы отличаемся от других ребят нашей бригады. Такой уж у нас город. И такая работа.

Город живет как подводная атомка в дальнем походе: общим курсом, одним интересом. Он построен комбинатом и для комбината. Здесь добывают металл. Каждый знает, куда и зачем он идет, у него, наверное, с полтысячи предназначении. Но мы называем его просто металлом. Может быть, потому, что в горкоме комсомола висит портрет космонавта № 1 с автографом: «Друзьям по общей работе». А может, просто так повелось здесь еще с войны.

Сейчас в часе езды от нас моднейший горнолыжный курорт, в «сезон» иностранцев как в Сочи. Но для нас все равно: Город, Рудник, Металл, Комбинат.

Наш «цех» — грузовая канатка — протянулся по склону горы на шесть километров. Он открыт всем ветрам и дождям, туманам и снежным шквалам, перекинут над такими расщелинами, что, обронив молоток, секунд пять не слышишь удара.

Мы ремонтники высшей квалификации. Такелаж, электричество, сварка, кузня, столярка, слесарка — мы можем все. И когда мы выходим на линию, на это стоит посмотреть.

Мы дежурим сменами, по пять человек, и случается, что подолгу «тормозим», загорая на солнышке («тормозок» на местном жаргоне — это пакет со съестным, завтрак, обед, ужин — зависит от времени суток). Или, это зимой, греемся, сгрудившись у печушки, труба которой (тоже колорит!) выведена не наверх, а под пол и в сторону — ущелье продувается, как аэротруба. В такие минуты мы добры, кротки и даже немного манерны. «Станислав Петрович», «Игнатий Викторович» (это я) и так далее.

А потом из мятого зева селектора вдруг доносится сиплый речитатив. Диспетчеры наши все на подбор, будто в боцманах ходили на Тихом:

— …На втором пролете, у Майской, «жук». Вагоны «бурятся», а вы там кости греете!..