Искатель, 1980 № 03 - [29]

Генрих отвернулся.

— Мне жаль тебя, дружище, — сказал он на прощание. — Ты устал — значит ты умер. А твое «кстати» опять бравада. Ты хочешь, чтобы тот мир зависел только от тебя?! Мне жаль тот мир.

Он давно не ходил к пустоши, и лесную тропинку захлестнула буйная растительность. Под ногами пружинил мох, то и дело приходилось отводить от лица пушистые листья. Ким даже погладил один из них — это тоже был его шедевр: смоделированная им растительность за два года напитала разжиженную атмосферу Рая живительным кислородом. На третьем году здесь появились птицы. А в феврале пятого в биованне закопошились шесть щенков — три пары. Одного из них он назвал впоследствии Одноушко Мокрый Нос.

Взошла Звезда. Светило стояло над горизонтом низко, в мутно-желтой дымке. Даже невооруженным глазом было видно, как беспокойно колышется его плазменное тело. Ким ощутил укол тревоги и ускорил шаг.

«В самом деле. Звезда ведет себя угрожающе, — подумал он. — До летней пульсации еще полтора месяца, а она пухнет буквально на глазах. Странно. Она пухнет, а стабилизатор не сработал. Почему? Я слишком беспечен. Ну, ничего. Мы тебя сейчас быстро успокоим…» Вместе с некоторым беспокойством еще острее отозвалось в нем чувство Создателя, которое он умозрительно мог сравнить разве только с чувством материнства. Родство с этим миром для него заключалось не в философски отвлеченных понятиях, а в семи годах изнурительного труда, в постоянном напряжении психики, граничащем с нервным истощением. Он помнил, он знал этот мир мертвым. Теперь тут действительно Рай, а он его беспечный хозяин… Потому что на все махнул рукой… Остатки выдумки и таланта он отдал своей Отраде, запретному плоду, который, наверное, грезится каждому, кто умеет создавать жизнь. Хотел ли он, чтобы его творением стала женщина? Ким в который раз задавал себе этот вопрос и в который раз ответил: «Нет и нет!» Он хотел утвердиться в своих профессиональных возможностях — вот что бесспорно. Но, видимо, Рай не успокоил его душу… Тогда, может, он видел женскую сущность своего создания подсознательно? Может, при конструировании генной матрицы его раскаленному, почти бесчувственному мозгу нашептало что-то одиночество? По крайней мере, когда он очнулся после акта творения, он ничего такого, не знал. Вот именно — не знал, подозревать мог всякое, но знать не знал…

Лес кончился. Под ногами захрустели кремниевые пластинки скального косогора. Еще немного — и откроется пустошь. …Да, он не думал тогда о возможном наказании. Кто-нибудь всегда переступает запрет первым. Наверное, тот, кто почувствует, что может переступить. Он смог. «Пусть теперь порицают, — думал он тогда. — Все равно это самый грандиозный эксперимент, который ставил когда-либо человек». Единственное, что смущало его, так это бесхитростность ума подопечной. Смущало и радовало… Ким, увы, не был психологом, но искреннюю любовь, с которой льнула к нему Отрада, распознать сумел.

— Ах, ах, ах! — закричал в зарослях удивленыш. Эта крохотная птица была создана им во время последней экологической коррекции, а для чего — уже успел запамятовать.

Было чему удивиться.

В долине, где лес разрывала обширная плешь, на башенке автоматической гелиостанции пылали сразу три сигнальных огня — «опасно», «очень опасно» и «смертельная опасность».

Он побежал вниз по склону, к гелиостанции.

«Приборы, скорее взглянуть на приборы»… Сердце забухало часто-часто, во рту пересохло.

— Ах! — вскрикнул удивленыш.

Поздно!

Звезда вдруг начала расползаться, странный голубой свет пал на холмы и леса. С криком ужаса Импровизатор рухнул между камней. Прежде чем звездный огонь опалил землю, подсознание, древний инстинкт самосохранения стеганули мозг командой — спасайся! сохранись! Тело его мгновенно покрылось сверхпрочным панцирем, превратилось в каменный кокон. И чем яростней жег звездный выброс, тем толще становился панцирь, тем глубже уходило сознание в камень, пока не померкло, не выдержав огромной нагрузки.

«Где я? Что со мной?» Появилась мысль, и он понял, что очнулся, хотя все ощущения подсказывали — ты мертв! Тишина. Мрак. Грудь не вздымает дыхание… Мгновенно, будто ее включили, вернулась память. В мозг, впрессованный в толщу глыбы, будто ядро ореха в скорлупу, хлынуло понимание и боль, боль, боль…

«Отрада! Милая моя!» — вскрикнул он мысленно. Душа его стонала от горя, желала бы разорваться, но ни одно движение не проникало в камень, бывший некогда его телом. Какие-то рефлекторно созданные биосистемы питали его мозг, он не знал их устройства, не мог сразу же уничтожить, и эта невозможность умереть, убить себя была как насмешка судьбы. «Милая моя, плакал он без слез. — Ты знала, знала… Ветер был рядом, за спиной… Слепой крот! Я захлебывался счастьем в Раю, а Рай уже горел. И вот… Ты никогда не была грехом, любимая, нет. Истинный грех в самом понятии рая. Потому что созидающее деяние подразумевает бескорыстность. Я же строил все для себя. Мир, тебя, одноухого пса… Будь проклят я, Великий Эгоист…» Продолговатый камень, зацепившийся на склоне холма, медленно остывал. Его оплавленные бока почернели, покрылись сетью глубоких трещин. Внутри его неслышно и невидимо металась обезумевшая мысль Импровизатора: