Искатель, 1980 № 01 - [41]

…Меня разбудило не по-осеннему горячее солнце. Весь оконный проем затопил поток рыжих лучей. За стеклом они, точно монеты, перебирали желтеющие листья аллей. Их колючие зрачки то прятались в кронах, то ослепительно сверкали. На сосновом полу, точно живая, дрожала тень тополиной ветки у самого окна. Я встал, умылся и долго смотрел, как ходили по небу белые облака. Где-то скрипнула половица. Прохладные ладони закрыли мне глаза. Она была за спиной и держала мою голову так, что я не сразу мог повернуться к ней.

— Не отпускай меня! — сказал я. — Я должен сам освободиться.

Она послушно прикрывала глаза ладонями и прижимала мою шею к себе.

— Теперь отпусти, — сказал я, — уж очень стало тепло!

И так же послушно она выпустила меня, я повернулся и увидел ее серые глаза и светлые волосы, они были немного растрепаны. Я никак не мог понять выражение ее лица. Не отрываясь я смотрел на нее. Мои плечи грело солнце. И я пытался, насколько это возможно, растянуть время. «Хорошо, чтобы оно совсем остановилось, хотя бы часа на два», — подумал я. Но вот я увидел: зрачки Валентины стали сужаться. Наверное, от света. Вместо глаз два странных серых цветка.

Я находил в ее лице перемены. Но мне трудно было пока подыскать слова, чтобы рассказать ей о них. Потом когда-нибудь, решил я. А теперь снова соединилось прошлое и настоящее, и я старался не думать о том, что разделяло нас. И возможно, будет еще разделять.

— У меня глаза устали, — сказала Валентина, — солнце как в июле.

Я вспомнил о Янкове. Где он?

— Он уехал, — сообщила она спокойно, — собрался и уехал. Рано утром. Я уже не спала.

— Как? — удивился я. — Неужели?

— Что ж тут удивительного? Ему пора. Он тебе, кажется, записку оставил. А я у тебя могу немного задержаться. До завтра.

— До завтра? — машинально переспросил я. — Ты что, тоже уезжаешь?

— Завтра «Гондвана» уходит. Я жила у тебя три дня, а ты все не приходил и не приходил. Где вы бродили?

— Да уж побродили… всю тайгу облазили. Потом расскажу.

— Когда это потом? Рассказывай уж, будь добр. А то мне в редакции ответили кратко: в экспедиции.

— Сказали, когда я буду?

— Сказали. Только немного ошиблись. И я тебя все ждала…

— Да, я несколько дней от отпуска прихватил… Собственно, самое время угостить тебя завтраком. С твоей стороны невежливо не напомнить мне об этом.

— Прошу тебя, сядь. И рассказывай. Можешь транслятор включить. Вот так. Я пойду на кухню.

Через минуту она вернулась с подносом. За время моего отсутствия она, вероятно, привыкла к кухонному автомату. У меня, честно говоря, чаще всего не ладилось это нехитрое дело, хотя станция уверяла, что автомат исправен. На подносе были два блюдца с пирожными и две чашечки кофе. Я потребовал себе двойную порцию, и она опять вышла. Потом вернулась и сказала, что автомат перестал работать и не дает пирожных.

— Пустяки, — сказал я, — их несложно испечь обычным способом.

Она смутилась.

— Неужели Энно до сих пор не научил тебя? — спросил я.

Она покраснела. Мне стало неловко: разве я допустил бестактность?

И вдруг вспомнил: боже мой, ведь ей только двадцать два!

— А мне сорок три, — сказал я вслух. — Исполнилось.

— Я знаю, — сказала она, — хороший возраст. Для мужчины.

— Лет сто назад тактичные мужчины благодарили женщин за комплименты. Но обычай давно канул в Лету. Теперь наш брат стал не таким отзывчивым.

— Я пойду.

— Куда?

— Достану еще кофе.

— Нет уж. Я сам это сделаю, если будет нужно. Послушай лучше, что происходит в тайге…

Я почему-то запомнил больше всего именно это солнечное утро. А день пробежал так быстро, что сумерки вызвали у меня самое настоящее чувство страха: где там рыжее солнце за окном? Почему Валентине пора уходить? Что за нелепость, разве нельзя отложить до завтра? Я обещал догнать «Гондвану» на эле, но она только упрямо качала головой:

— Сегодня. Сегодня вечером!

— Нет. Я уговорю Ольховского.

— Не надо. Ты совсем одичал в тайге. Сегодня.

Мне стало не по себе, как будто меня уличили в мальчишестве. Я замолчал, собираясь с мыслями. «Боже мой, куда мы спешим? — подумал я. Просто несемся, да еще с возрастающей скоростью, а планета по-прежнему неторопливо и размеренно подставляет светилу свои крутые бока, и все часы в мире подчиняются этому неотвратимо неизменному ритму». Я пробурчал это вслух. Валентина живо возразила:

— В твоих рассуждениях нет логики.

— Да уж куда там, — устало отозвался я, и в этот момент меня осенила мысль: нужно ответить Аире. Через журнал. Такое письмо до нее дойдет.

Хорошо помню, как обрадовало меня это необыкновенно простое решение. Разумеется, по форме это будет не ответ, а статья, но она будет адресована и читателям и Аире. Она поймет!

Я видел, как Валентина застегивает пуговицы на платье, надевает туфли.

— Подожди, я помогу, — сказал я, подошел и поднял ее на руки.

Она молчала, и я заметил легкий испуг в ее глазах. Тень испуга. У нее сейчас были серые большие усталые губы. Как тогда, на острове… Вот сейчас, только сейчас я узнал ее — и не смог отпустить сразу.

* * *

Мы вышли на вечернюю улицу. Меня не покидало чувство новизны, столь обычное после месячного отсутствия. Куда-то спешили бесконечные эли, под их прозрачными куполами я видел и угадывал улыбки, смех, грусть, волнение, тревогу. Перед нами открылся многоликий мир, наполненный сияющими огнями, движением, шумом и электрическими шорохами, серебристыми лентами движущихся во все стороны тротуаров, рукотворными рощами, просторными, как реки. Стояла дивная погода, несколько жарких солнечных дней заставили забыть всех об осени: женщины были в легких платьях, на улицах было много цветов — дальневосточных и тропических, на улицах города пахло теплым морем, и мне казалось, что вот-вот я увижу в воздухе странных морских бабочек, о которых когда-то писал поэт.