Искатель, 1978 № 04 - [7]

Довбня нет-нет и взглядывал на Андрея, видно, дорожил произведенным впечатлением: мол, все он тут знает и всех — насквозь.

— Вот они втроем и печалются.

— То есть как?

— А так: батька из-за этой карги, карга из-за неудачного браку, а сын… Летом во Львов ездил на заочный поступать. А пока ошивается завклубом. Видно, бог роги не дал, языкатый он, всякую трепню заводит про самостийность, дурило… Ну, они-то к выстрелу отношения не имеют! — Глаза Довбни пытливо сузились, Андрей понял, что тут-то и есть самое главное: кажется, Довбня видел в нем соперника по розыску, дорожил престижем местной милиции. — Вы же по этому поводу заглянули к Митричу. Можно ж было бы и на работу в будний день…

— Я познакомиться зашел.

Андрею стало смешно. Довбня все поглядывал на него, потом и сам невольно подхихикнул, да тут же, насупясь, тряхнул головой, поправил кубанку с красным перекрестьем наверху.

— Значит, познакомиться?

— Конечно…

— Вот здесь, — услышал Андрей за спиной его басовитый голос.

— Что?

— Вот здесь он и стрелял, верней, отсюда. Гильзочку я тут нашел. — И он протянул ладонь, на которой блестела гильза от «шмайсера».

Они стояли на склоне оврага, закрывавшего дом Митрича. От небольшой копны тянуло запахом сена. Вокруг, сколько хватал глаз, до самого леса бело холмились поля. Ветер, хмельной, жесткий, забивал дыхание. Низкое небо неслось к востоку, заволакивало дальний лесок, откуда выезжали на дорогу сани с дровами, слышалось понукание, мужской говор.

— А что тут делал затемно этот стеклодув Ляшко?

— А дрова-то и вез.

Андрею стало ясно, что если и стреляли, то без ошибки: принять возчика за кого-нибудь из районного актива было немыслимо Он сказал об этом старшине, тот мешкотно, торопясь, вытащил тетрадку откуда-то из-за пазухи, едва не порвав. И сделал пометку, лизнув карандаш.

— Зачем это?

— А так, интересно ваше мнение. А может, он и вовсе не стрелял? А? Просто тому почудилось? Как пуганой вороне.

— Нагар на гильзе свежий, — сказал Андрей, возвращая находку.

— Ах ты, господи, — почти естественно изумился старшина и опять записал.

Он был себе на уме, Довбня, просто старался прощупать, что за птица перед ним, играл в простачка. Андрей невольно улыбнулся, но и это не скрылось от дошлого старшины…

— Я вас прошу это дело оставить нам, — сказал Довбня, отводя взгляд, но довольно твердо. — Только лишнего шуму наделаем. А вы бы на своей должности с людьми познакомились, походили по квартирам, человек образованный, рассказали бы гражданам про внешнюю, внутреннюю обстановочку и так далее..

— Попробую.

— Вот и прекрасно!

— Ладно, — сказал Андрей, и в эту минуту вдруг захотелось назло Довбне самому распутать клубок.

Довбня, поймав его руку, резко пожал, прощаясь.

— Вот это дело, за это мы вам всем спасибочко скажем.

* * *

Он вовсе не собирался агитировать граждан поселка Ракитяны. Сама жизнь агитировала за себя: пустили завод, есть заработок, открылся магазин, хотя и по карточкам. При немцах вообще жизнь точно замерла на распутье… На заводе свой актив, свои агитаторы. У него же была одна задача: нести караульную службу, следить за порядком, леса-то рядом — вот и все. И еще самому проголосовать вместе с солдатами на этих, как сказал Сердечкин, первых, мирных, веселых выборах.

Вот выстрел, если он только был, это уже ЧП, и Андрей не мог обойти его стороной, как бы там ни страдало честолюбие Довбни.

О хождении по квартирам не могло быть и речи: расспросы только насторожили бы, внесли нервозность. В одном Довбня прав — это Андрей понимал при всем отсутствии сыскного опыта, — надо быть поближе к людям. Поэтому решил сходить на завод, познакомиться с товарищами, ведь не чужой же он им, хотя и гость.

Но еще прежде, чем собрался, солдаты нежданно-негаданно были втянуты в предвыборную кампанию.

Утром к ним в кухню влетела эта певичка с конопушками — Стефка — и щебечущим своим говорком, ничуть не смущаясь, спросила у отдыхавшей на нарах смены:

— Хлопаки, кто з вас спива? — При этом она чуточку сморщила носик — воздух был не первой свежести, особенно если учесть шесть пар свисавших с печи солдатских портянок.

— Я сейчас проветрю, — сказал Андрей. — Может, вы пока выйдете?

— Ничего, — сказала она, отмахнувшись, — если я зловлю в этом омуте хоть одну певчую рыбку, все окупится.

Она повернулась к нарам, солнце упало на ее личико, затаенно, по-женски серьезно блеснули карие глаза: вот тебе и девчонка.

— Так поможете, товарищи, самодеятельности? То будет бардзо добже.[1] И польза людям.

Только теперь стало ясно, что она смущена и оттого говорит чересчур бойко, чуть приглатывая слова. Андрей зря старался. Невозможно было поймать ее взгляд, она словно и не замечала его присутствия. Ребята, слегка обалдев от певучего говора этой, словно занесенной к ним ветром снегурочки, умоляюще пялили на Андрея глаза. Колька приминал пятерней волнистый чуб, для бабенковского ежика это было бессмысленное занятие.

— Да мы ж все спиваем, — наконец заметил Бабенко.

— То може так быть? — обрадовалась Стефка, по-прежнему не глядя на Андрея, и он с какой-то смутой в душе отметил, что это вполне естественно: «Тебе уже двадцать три, старик, съела война твои годочки».