Искатель, 1976 № 06 - [22]

Письмо Рыжих словно отбросило ее к тем временам, когда, добывая крохотные сведения, капелюшечную информацию своим потом, скитаниями и лишениями, она презирала чванливых чинуш, которые строили из себя интеллектуалов на том основании, что они «осмысливали» чужие труды, а «полем» для них были Невский и Садовая. В ту бессонную ночь она с какой-то оторопью вглядывалась в себя сегодняшнюю — мелочную, придирчивую и завистливую, и не понимала, каким образом стала такой, искренне не понимала. Но и вздохнуть полной грудью не могла. Мешал страх перед той минутой, когда она приедет и свой институт, глянет в глаза своим товарищам и начнет говорить о себе. Без этого не обойтись, если она действительно хочет вернуться к своим.

Лариса страдала тоскливо, до сердечной сосущей боли, когда хоть бейся головой о стену, а легче не станет. Мысли ее метались. Она то видела в воображении участливые лица, то вдруг они перекашивались гримасой презрения. И Рыжих первым бросал ей: «Зачем же ты приехала? На что надеялась?»

Пичугина, пошатываясь и постанывая, ходила в темноте из угла в угол своей комнатушки и умоляла самое себя расплакаться, разрыдаться, надеясь успокоиться. Может быть, успокоилась бы, да слезы точно подперло плотиной. Глаза оставались сухими, их резало, как от горстки песка.

Вдруг она стала перед ночным окном и ударила себя по лицу. Вновь, и вновь, и вновь — и снова. Щеки запылали, но ощущение тоскливой боязни стыда перед самой собой не прошло.

«Ты не откажешься сказать мне правду. Всю до конца, какая бы она ни была…» Лариса не повторяла слова письма, она слышала голос Прокла, живой, чуть хрипловатый и жесткий. Он умел говорить так, что его нельзя было не послушаться. «Мы делили с тобой и последнюю банку консервов, и крошки от сухарей, две недели шли на плоту и сумели проскочить порог и выжить…»

Да, сумели. Проскочили, забыв на несколько часов о голоде, обо всем на свете. Они работали правилами как бешеные, обуянные жаждой жизни.

А порожек-то был плевый, если сравнить со Змеиным.

Тут мысли ее словно стали на якорь, как говаривал Прокл Рыжих.

Женщина сильного и порывистого характера, приняв решение, она шла к цели без оглядки и любой ценой, не стесняясь в средствах, важным оставалось одно — добиться своего сразу и непременно быстро.

И Лариса сказала себе:

«Плевый порожек заставил нас забыть о голоде и усталости… Змеиный выбьет из тебя, Лариса, весь страх перед признаньем и весь стыд за самое себя. Ты должна пройти Змеиный — и уехать. Должна! Клин клином вышибают, страх — страхом. Вот так!»

Идти на верную гибель — такого у нее и в мыслях не было. Она первая осмеяла бы человека, который сказал, будто Пичугина пошла на Змеиный за смертью. В мыслях ее настала ясность. Она должна преодолеть непроходимый порог, преодолеть и действительный, Змеиный, и в себе, в своем сердце, своей душе.

Где ей было думать об осложнениях, которые могли возникнуть для других, коли ее затея кончится крахом. Но Лариса не собиралась погибать. Да и при чем тут другие? Они для нее не существовали. Она идет на самое себя. Это самая отчаянная, самая высокая и подчас самая безнадежная схватка.

Измученная мыслями, Лариса села, облокотилась на стол, положила голову на руки на минутку, перед тем как пойти и взять оморочку. Холодные клешни, сжимавшие сердце, чуток отпустили. Она уснула сразу и крепко.

И снился ей Петродворец. Они приехали туда с Проклом ясным золотым осенним днем. Они вырвались из злой таймырской пурги и удачно, за двенадцать часов, добрались до Ленинграда.

Фонтаны еще работали. Пестрота толпы спорила с осенним нарядом парка. Снежные струи бьющей вверх воды обдавали радужной пылью золото статуй. Редкостное синее безоблачное небо сияло янтарным солнцем. Людской гомон не мог заглушить ни водяного плеска, ни сухого шума листвы под ветром с Финского залива.

С террасы дворца они долго смотрели на Большой каскад «Геркулеса со львом» и «Наяд с тритонами»; долго бродили по парку, любуясь «Чашей» и «Пирамидой»; павильонами Большого дворца и их отражением в зеркале вод…

Ларису разбудили косые лучи солнца, поднявшегося над сопками. Она проснулась сразу и заторопилась, словно опаздывала, и отправилась к реке, к заводи, где стояла оморочка, берестянка, которую она смастерила для Сергуньки. Она шла быстро, а перед глазами ее все еще проплывали видения Петродворца: трепетный фонтан «Ева», романтичный дворец «Марли», в окружении меднолистых дубов.

Вдруг около заводи, у кустов, где стояла спрятанная оморочка, она увидела озябшего, с синими губами Сергуньку, в легкой рубашке, полы которой были завязаны модным узлом на животе.

— Лариса, ты не сердишься? — бросился он к ней.

— Ты о чем?

— Отец тебе вчера наговорил… ругал.

— Вчера? Ах да, — вспомнила она. — Чепуха это, Сергунька.

— А я боялся…

— Ерунда. Я вот порог хочу пройти и уехать.

Мальчишка вытаращил глаза. Потом ринулся к ней, обхватил за бедра, прижался:

— Ларисочка, Ларисочка, не надо! Не надо!

* * *

Федор осторожно положил телефонную трубку на рычаг и резко повернулся к Марии Ивановне.

— Пичугина на порог пошла… — сказал он тихо.

— Чего ей там делать? — Жена кормила молочной кашей шалуна Васятку, который норовил ткнуться в ложку носом. — Поиграть задумала бабенка…