Искатель, 1976 № 05 - [35]

Цацосу не пришлось отвечать на упрек Дафны. В дверь постучали условным стуком. Пришел Арис. Извиняться за опоздание ему не пришлось. Его рассказ о старом товарище по 2-му батальону западномакедонской бригады ЭЛАС, действовавшем в северо-западной оперативной зоне, всех поразил. Старый огонь не угас, в нужный час он разгорается с новой силой, подумалось им.

— И как только он отыскал тебя? — спросил Цацос.

— У старых партизан нюх гончих, — развел руками Арис. Цацос проглотил этот ответ: раз любопытство под запретом, нечего и спрашивать. Неизвестный боец ЭЛАС подтвердил газетное сообщение. Это главное. Жаль, что он сам не был свидетелем катастрофы у Касторийского озера, а говорил со слов других.

— Какая неудача, что он не смог найти товарища. Мы бы помогли ему. Как знать, где он сейчас блуждает, без теплой одежды, без куска хлеба, без гроша в кармане!

— Если мы хотим дать некролог о десяти погибших товарищах в третьем номере газеты, текст нужно составить немедленно. Завтра я начинаю печатать, — сказал Заимис.

— Так мы и сделаем. Теперь-то нам известно, что это не газетная утка, — согласился Цацос и сел, положив перед собой лист бумаги. Вскоре он зачитал текст некролога вплоть до последней фразы: «Погибшие отдали свои жизни за великие идеи, память о них будет священна для миллионов».

В черном лимузине, направлявшемся в сторону города, никто не произносил ни слова. Всех подавило чувство беспомощности, сердце сжималось от боли. Арис и Заимис вышли из машины в восточном пригороде, невнятно пробормотав слова прощания. Когда подошло время выходить Ставросу, Цацос затормозил и вопросительно взглянул на друга. Грузчик покачал головой и сказал: «Попозже».

Неподалеку от церкви святого Георгия Ставрос попросил остановить и пригласил Дафну выйти вместе с ним. Цацос попытался было пошутить: в такое, мол, время музей византийского искусства закрыт, но оба устало махнули рукой. Потом они молча шли рядом, пока не оказались перед мощными стенами амфитеатра. В его тени они нашли уютную скамейку.

— Нам нужно поговорить, — сказал Ставрос.

— О чем бы это?

— О том, что ты называешь психологией заключенного, или, если тебе мало этого, об ужасном слове «предательство».

— Любое слово на эту тему будет излишним.

Ставрос не обратил на ее возражение никакого внимания.

— Это и впрямь ужасное слово, — продолжал он. — Но это мы сделали его таким. Ибо мы внушали себе мысль, что, произнеся его, мы внесем ясность во все, что можно сказать о человеке: о том, что было, что есть и что будет. Мы, конечно, гордимся тем, что сами поставили себя в исключительное положение: быть коммунистом — значит отвечать за все, быть самой жизнью. Но если рассуждать, исходя из этого, нетрудно все упростить: человек, который предал, уже не коммунист, а следовательно, и не человек. Просто, а?! Да, мы очень упрощаем. Знаешь, мне иногда кажется, что настоящая жизнь смотрит на нас из-за плеча и посмеивается, когда замечает, как мы пытаемся подменить под столом карту в колоде. Где та мера, которой можно измерить предательство? Каждый думает, что знает ее…

Дафна перебила его:

— Не трать зря сил, Ставрос. Ты хочешь построить для меня мостик, пройдя по которому я субъективно осознала бы то, в чем вы обвиняете Карнеадеса. По-человечески мы понимаем, но как подпольщики резко осуждаем, вот что ты хочешь сказать? Субъективные факторы, объективное воздействие! Послушай, Костас, мне плевать на ваше «человеческое» понимание, на ваше раскладывание человека на объективные и субъективные полочки. Люди вроде Карнеадеса — это монолиты, тут не может быть «да» или «нет». Это цельные люди.

— Да, это люди, а не сверхчеловеки, и не следует приписывать им заранее сверхчеловеческих качеств.

— Ты только посмотри! Выходит, смелый, непоколебимый человек в твоих глазах — уже и сверхчеловек? За исключением одного — Константина Ставроса, да? Потому что он, будучи обыкновенным человеком, дважды побывал в аду и вышел от туда победителем. Дважды, нам это известно.

— Ах, Дафна, там были и случайности, и везение, невероятное везение. Они схватили меня в конце октября сорок девятого года, когда демократическая армия в Северной Греции была окончательно разбита. Мы спустились с гор, надеясь пробиться. На каждого из нас, безоружного, приходилось по десять бандитов генерала Папагоса. И по сей день в деревнях, затерявшихся в бесконечных лесах между Смоликасом, Митсикели и Тимфи, поют песни о наших подвигах. Наши дела стали легендой, но, когда я, подстреленный, лежал в темной камере в Треневе, я об этом и думать не мог. Полиция взялась за меня всерьез: до них дошел слух о последнем грузе югославского оружия, который якобы где-то спрятан. И кто-то сказал им, что я, мол, знаю где. Я изворачивался как мог, а они каждый день хлестали меня так, что кожа летела клочьями. Однажды я уже был готов выложить все, но в последнюю минуту мне пришла в голову еще одна ложь, которая показалась им правдоподобной, и они отстали от меня. Когда они ушли, меня обуял страх: что случится, когда они обнаружат, что я их опять одурачил? Я стал кричать, звать тюремщика, я колотил в дверь, охваченный одной мыслью — рассказать все, пока они не успели добраться до монастыря святой Параскевы, который я им назвал. Я кричал и кричал, но тюремщик, наверное, думал: пусть эта свинья наорется вволю! Когда он вечером бросил в камеру заплесневевший кусок кукурузного хлеба, я уже перестал паниковать. Поверь мне, Дафна, не окажись этот тип таким ленивым и равнодушным, я выдал бы укрытие и предал бы товарищей, готовившихся перенести оружие в другой тайник…