Искатель, 1974 № 02 - [41]

— Ты, оказывается, в амбицию полез! Так знай, что я тебя нисколько не лучше. Я тебя хуже, я много, слышишь, много хуже тебя!

— Тогда почему тебе найдется место, а мне — нет?

— Потому что они — ОНИ — этого не знают. Я отличаюсь от тебя тем, что твое поведение в обществе носит невыносимо ДЕРЗКИЙ характер. Ты как помойная яма на центральной улице…

— А ты?

— А я не помойная яма, я аккуратный мусорный бачок, и стою я не на проспекте Калинина, а в тихом заднем дворе всеми забытого переулка. Понимаешь какое дело, мы живем в гуманном обществе, и законы призваны блюсти этот гуманизм. Я этими законами пользуюсь, а ты их систематически и злостно нарушаешь.

— Ну хорошо, умер я. Как явление и человек. Остался ты на моем месте. Что прикажешь делать? Найди мне местечко — сытое, тихое?

— Займись коммерческой деятельностью. Советским бизнесменством. Иди в артель, в магазин, в столовую, садись в киоск по ремонту авторучек…

— И что?

Окунь усмехнулся, съел бутерброд с баклажанной икрой, корочкой вытер тарелку, проглотил и облизнул пальцы с очень короткими, будто пополам расколотыми, ногтями и воспаленными искусанными заусеницами. Спросил:

— Не понимаешь или валяешь дурака?

— Не понимаю. А может, от тебя хочу услышать — знаешь, со стороны это как-то убедительнее.

— Тогда слушай. Если ты совершаешь такой шаг, то ты сразу приобретаешь очень много. Ты получаешь социальный статус. Понимаешь?

— Не очень.

— Ну, вот сейчас ты не воруешь, не продаешь краденого, а сидишь в гостях у приятеля и ведешь с ним беседу за жизнь. И, несмотря на это безобидное занятие, твое существование даже в этом противозаконно: ты нигде не работаешь, не имеешь постоянного места жительства, существуешь на нетрудовые доходы. Ты в этом обществе — паразит, понимаешь — не бездельник, а паразит, сиречь явление исключительно вредное, особенно в моральном смысле, ибо нравственный догмат нашей жизни — «Кто не работает, тот не ест». А ты ешь, и, надо полагать, неплохо, а сейчас запиваешь «Отборным». Поэтому не только милиционеры, но и всякий рядовой советский гражданин, ознакомившись с твоей личностью, хочет прижать тебя к ногтю.

Я перебил его:

— Ты, Окунь, на распределении в институте ошибку сделал…

— Что?

— Тебе не в адвокаты, а в прокуроры надо было проситься.

— У прокуроров всегда был заработок ниже, а требования морали выше, — усмехнулся Окунь. — Итак, продолжим. Что происходит, если ты следуешь моему совету, устраиваешься на службу и начинаешь продавать мясо, или делать заколки для волос, или жарить беляши, или чинить шариковые ручки? Ты становишься трудящимся. У тебя возникает почтенный социальный статус — честный советский трудящийся, ибо нечестных советских трудящихся не бывает, а лишь встречаются в виде исключения отдельные выродки, не дорожащие честью рабочего человека.

Я засмеялся:

— Если мне к этому статусу еще подыскать человека, который бы за меня работал, цены бы твоей теории не было.

— А ключи от квартиры, где лежат деньги и вещи, не подойдут?

Я допил коньяк и сказал:

— Ты мне адресок дай квартиры, где лежат деньги и вещи, — я туда без ключей войду. Ну, давай дальше, не отвлекайся.

— А дальше и рассказывать нечего — ты занимаешься общественно полезным трудом, и с каждой сделанной заколки, каждого проданного фунта мяса и поджаренного беляша ты трудолюбиво будешь снимать свой навар — много прибыльней и спокойней, чем ты живешь сегодня.

Я подумал, что в чем-то он, конечно, прав, но согласиться с ним я не мог. Никак не мог, хоть глотку режь!

— Нет, — сказал я. — Не согласен. Не будет этого. Я в обэхээсные клиенты не пойду.

— Это дело хозяйское. Тебе жить, вот и решай.

— Пойми, Окунь, ты же умный мужик, ты много понять можешь, пойми ты меня! Ну хоть один-то человек на всем свете мне нужен, чтобы он понял меня! Ну, неужели я так во всем не прав, или, может быть, это так непонятно? Клянусь тебе, Окунь, свободой, всей жизнью клянусь, если бы я мог, я бы вообще завязал! Со всей этой проклятущей жизнью завязал! Мне все обрыдло — через горло уже течет! Но выхода нет у меня никакого.

— Почему?

— Потому что совсем я завязать не могу. Мне ведь почти четыре десятка. Ну подумай, Окунь, что я буду делать? Я пять тысяч книг прочитал, а знать ничего не знаю, ничего не умею, чтобы получить работу, на которой я не повешусь от тоски через два дня.

— А ты напиши письмо министру внутренних дел — вот, мол, я, Алеха Дедушкин, кадровый вор, рецидивист, стаж у меня двадцать три года, надумал я завязать. Только начинать с нуля мне нет охоты, поэтому я завяжу, коли вы мне зачтете мой уголовный стаж, как выслугу лет с соответствующим производством в звание полковника, поскольку я люблю красивую жизнь, а работа меня устраивает только интересная.

— Смеешься, Окунь! А зря! Если бы меня взяли в МУР на приличную должность, я бы им в два счета всех блатных переловил.

— А корпоративные соображения тебя не останавливают? По отношению к твоим нынешним коллегам?

— Плевать я на них хотел! Плевать! Плевать! Я бы их душил, как крыс! Плевать мне на них!

— Швейк в таких случаях говорил: «Пан, не плюйте здесь», — Окунь задумчиво смотрел на меня, и в глазах за толстыми линзами очков стыло холодное отвращение ко мне. Но мне ведь и на Окуня наплевать, и не скрываю я этого. — Да-а, Батон, — задумчиво пробормотал он, — ты, конечно, экземплярчик штучный. Слушай, а вот взяли бы тебя в МУР, ты бы и меня, наверное, посадил?