Искатель, 1972 № 04 - [34]

— Не могли же мы родиться все в одно и то же время, — громко сказал Локкарт, обращаясь к фасаду большого жилого дома у Рутланд-Рейт.

Конечно же, в этом должно быть нечто больше. Локкарт никогда не был ура-патриотом. Даже теперь, принимая непосредственное участие в войне, он не чувствовал никакой преданности, кроме преданности делу победы. А уж потом — делу справедливого, равноправного устройства общества. Но победа была самым главным. Любой другой вариант означал катастрофу для всей его веры и для всех его чувств: подчинение жестокой, безличной и проклятой тирании, которая сделает невозможным исполнение лучших надежд человечества — подчинение фашизму.

Должно быть, и среди немцев были такие — обманутые, но искренне озабоченные судьбой человечества. Были, наверное, среди них хорошие солдаты, хорошие матросы, хорошие летчики, которым внушили, что они дают отпор английской попытке завоевания Европы. Жаль, что придется и их убивать.

— А я немец на самом деле, — сказал он вслух, остановившись возле фонарного столба. — Между нами нет никакой разницы, но моя часть Германии должка победить.

— Да, сэр, — сказал вдруг появившийся рядом с ним полицейский. — Вам далеко до дому, сэр?

Локкарт сделал попытку смотреть прямо перед собой. Стоящая перед ним фигура казалась огромной.

— И почему это полицейские всегда выше меня ростом! — спросил он огорченно. — Вот в Германии…

— Как насчет такси? — терпеливо расспрашивал полицейский, — Можно взять машину у Найтбридж. Это недалеко.

— Прекрасная ночь для прогулки, — сказал Локкарт.

— Прекрасная ночь для сна, — поправил его полицейский. — Кругом все спят. Мы же их не хотим будить, правда?

— Вы когда-нибудь служили на флоте? — спросил Локкарт, неясно чувствуя желание установить дружеский контакт.

— Нет, сэр, — ответил полицейский. — Мне никогда не везло. — Такси, медленно шедшее в сторону центра, остановилось рядом. — Ваш адрес?

Локкарт назвал адрес и в нерешительности задержался у дверцы.

— И почему это, когда я пьян, каждый оказывается сильнее и умнее меня?… — Он уже поставил ногу в машину. — Я шел домой совершенно спокойно, — заявил он.

— Да, сэр, — ответил полицейский.

— Мне не нужны никакие неприятности, — сказал водитель, — от флотского или от любого другого.

— Вот и хорошо, — сказал полицейский, захлопнув дверцу за Локкартом, и спросил в открытое окно: — Вы помните адрес?

— Да, — ответил Локкарт, — он выколот у меня на сердце.

— Хорошо, — сказал полицейский и кивнул водителю: — Ну, поехали.

— Мы должны победить, — сказал Локкарт на прощанье.

— Безусловно, — ответил полицейский. — Только не сразу. Оставьте хоть что-нибудь на завтра.

— Ну и как там на линкорах? — спросил водитель через плечо, когда они проехали примерно милю.

— Я думаю, скверно, — ответил Локкарт, пытаясь одновременно зажечь сигарету и снять с плеча противогаз.

— Я только так спросил, — раздраженно сказал водитель. — Они, по крайней мере, не тонут?

— А вы разве не хотите выиграть войну? — спросил Локкарт.

— Я многого хочу, — сказал водитель и бросил многозначительный взгляд на счетчик. — После полуночи двойной тариф.

— Чепуха, — возразил Локкарт.

Водитель нажал на тормоза, остановил машину и спросил угрюмо:

— Что вы сказали?

— Я родился в этом городе, — начал Локкарт мысль настолько ясную, что даже сам поразился этому. — Вы ведь знаете прекрасно…

В последний вечер своего отпуска Локкарт пошел в театр. Попал на простой мюзикл, ничем не примечательный. И там, в антракте, когда включили свет, он увидел то, что на многие месяцы осталось в памяти.

Он увидел группу офицеров королевских ВВС из госпиталя, который имеет дело с пластическими операциями. Шестеро молодых людей в военной форме были одинаковы. Глянув вдоль ряда, он так поразился их уродству, что на мгновение подумал; это лишь игра света и тени. Но лица летчиков были одинаково исковерканы, изуродованы ранами и торопливыми швами, наложенными хирургом. Одинаково изборождены шрамами и ожогами, без бровей, без ушей, без губ и подбородков были эти лица. Серовато-желтые, где их опалил огонь, и ярко-красные на шрамах. Целый ряд искалеченных лиц. И рядом с каждым из них были другие лица — свежие молодые лица девушек. Девушки оживленно улыбались и болтали. Они смотрели в изуродованные лица, не вздрагивая и не отворачиваясь. А изуродованные лица не в состоянии были улыбаться в ответ. И едва ли могли просто говорить. Они смотрели на девушек испытующе, настороженно…

— Их на должны сюда пускать, — прошептала женщина у него за спиной. — Где уважение к чувствам порядочных людей?

«Заткнись ты, сука, — подумал Локкарт, едва сдержавшись, чтобы не повторить эти слова вслух. Затем, чуть повернувшись, посмотрел на раненых, как смотрели многие сидящие в зале. Взгляды, как магнитом, притягивались этим невероятным уродством.

Бедняги, быть может, у вас все еще будет хорошо. Через некоторое время. Через год, через два… Вот лицо войны — это, а не иное. Эту сторону войны нельзя было прославлять, нельзя преуменьшать и представлять в ином свете. Он обрадовался, когда потушили свет. Обрадовался за них. Рядом с этим жестоким свидетельством продолжающейся битвы он чувствовал себя более уместным, чем где-либо в Лондоне. Эти раненые были наиболее достойными уважения во всем городе. Покрытые шрамами, опаленные огнем, изувеченные на всю жизнь, но живущие, принимающие жизнь. Их ничем уже не устрашить.