Искатель, 1969 № 05 - [59]
«Протокол допроса Аркушенко, катакомбиста из отряда Бадаева».
Шиндлер внимательно глянул на следователя сигуранцы и, промычав что-то нечленораздельное, пробежал глазами первые строчки.
«Я, начальник жандармского поста села Маяки Орхей Т., приказал допросить задержанного. При этом, назвавшийся Аркушенко Иван Гаврилович, старик шестидесяти восьми лет, показал…»
Шиндлер кивнул Харитону на кресло, решительно подвинул к себе протокол.
«Я находился в катакомбах под Нерубайским с 16 октября 1941 кода по 7 июня 1942 года, — читал он. — В этих катакомбах скрывается примерно целая советская армия, вооруженная пулеметами, автоматами. Большевики имеют много мин, свое организованное НКВД. Имеют продукты: пшеницу, картофель, вино, спирт. В катакомбах есть электро-радио-телефонные установки, мельница, поддерживается связь с Москвой и другими городами… В этих катакомбах примерно около трех армейских дивизий, если не больше. Есть вода, бани, хорошие помещения для сна, улицы, по которым проходят люди. Имеется площадь для собраний, где собираются для проведения митингов и инструктажа. Имеется большая радиостанция, принимаются все страны».
В тот же день о показаниях партизана «Аркушенко» стало известно в Берлине. Операция «Молва» продолжалась.
«Мой срок истекает. Помилования не жду. Они отлично знают, что я из себя представляю. Сегодня меня три раза водили на допрос и били на протяжении четырех с половиной часов. Подвешивали на крюк и резиновой палкой, опутанной проволокой, колотили по ребрам. Били по жилам на руках. После этой пытки я стал плохо слышать. Три раза я терял сознание…»
«Я почти оглох. Правый глаз, кажется, мне выбили… Но никакие пытки не вырвали фамилий товарищей…
Я был как бы помощником Старика, а фактически выполнял всю работу: водил ребят на дело, собирал сведения. Я готовился взорвать дом, где были немцы, но мне помешал Старик. Эта собака меня боялась… Он знал, что у меня не дрогнет рука расстрелять провокатора…»
«Не унывайте, все равно наша возьмет. Еще будет время, и рассчитаются с гадами…»
«Наше дело победит. Советы… стряхнут с нашей земли «освободителей». За кровь партизан они ответят в тысячу раз больше. Мне только больно, что в такую минуту я не могу помочь моим ребятам по духу…»
«Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае, в 30–40 сантиметрах от точила, под первой доской. Там лежат фото моих друзей и комсомольский билет… Есть там и коробочка. Можете ее вскрыть. В ней наша клятва… Еще раз прошу: не забывайте нас, отомстите…»
И вдруг: «Я еще думаю побороться, если удастся номер…»
Как гроб, тесная тюремная камера-одиночка. Сквозь узкую щель оконца сочится дневной свет. На залитом водой цементном полу лежит узник — полуголый, избитый до полусмерти. Ноги в кандалах, на руках — наручники. Узник — Яша Гордиенко. Вода вокруг Яши в ржаво-бурых пятнах от крови. На железном стуле, прикованном к стене, затаились две огромные крысы.
Яша открывает глаза. Крысы вздрагивают. Вздрагивает и он. Снова эти жадные мерзкие твари! Вчера, очнувшись от пыток, он увидел крыс впервые. Они осторожно следили за ним из угла камеры. Принюхивались, не решаясь подкрасться. Но, несмотря на опасность, он даже не попытался их отогнать. Не было сил. Увидев, что Яша зашевелился, крысы исчезли сами. Сегодня, обнаглев, крысы забрались даже на стул. Спружинившись, приготовились к прыжку. «Плохи, совсем плохи мои дела, — подумал Яша. — Если крысы набросятся — не отбиться: руки и ноги скованы».
Приподняв голову, Яша яростно плюет в крыс. Это единственное, что он может сделать, чтобы их отпугнуть.
Еще несколько минут он лежит неподвижно, затем с трудом поднимается. Шатаясь, направляется к стулу. Усаживается. Из щели в стене извлекает клочок бумаги, кусочек графита. Надо торопиться. За каждым его движением в дверной глазок шпионит надзиратель. Если надзиратель заметил бумагу, снова поволокут на допрос. Снова будут пытать. И действительно, в следующее мгновение глазок в двери засветился. «Еще одна крыса!» — с ненавистью подумал Яша.
Кружится голова. Ледяная вода ломит босые ноги. Написать товарищам, что снова подвешивали на крюк и резиновой дубинкой били по ребрам? Или о том, что опять забивали под ногти раскаленные иглы? Нет, не стоит.
Что ему здесь не сладко, они и так знают. Есть дела поважнее. Нужно сообщить на волю, почему не удался побег из тюрьмы, о том, как его предали… Впрочем, что расписывать неудачу? За последние дни он узнал имена предателей и тайных осведомителей сигуранцы. Вот о чем надо писать. Красная Армия вернется. Обязательно вернется. От расплаты предатели не уйдут. Не должны уйти… Надо написать о верных друзьях-товарищах — Саше Чикове, Ване-воробышке, о его брате Николае, об Александре Хорошенко, Грише Любарском, об Алексее, брате. Геройские, хорошие ребята. Тоже не дрогнули и не выдали врагу тайн. Ни под какими пытками. Как и его, всех их приговорили к расстрелу. И обеих Тамар — Межигурскую и Шестакову, Тамару Маленькую и Тамару Большую. И дядю Володю, их бесстрашного командира, тоже… к расстрелу…
Душный, тяжелый душный ком подкатывается к горлу… Председатель суда сказал им, что они имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая Первого. «Мы на своей земле, — гневно бросил ему в лицо дядя Володя. — А на своей земле мы у врагов пощады не просим». Хорошо сказал. За всех…
