Искатель, 1967 № 05 - [23]

Одна из легенд гласила, как на аэродроме полярной авиации не пускали в самолет специального назначения одного человека с двустволкой, рюкзаком и набором четырехметровых удилищ. Не пускали, ибо двустволку надо везти в разобранном виде, в чехле, рюкзак сдать в багаж, а удилища можно только складные.

На все возражения дежурной человек отвечал убежденно, что двустволка ему нужна неразобранная, в рюкзаке у него необходимые патроны и снасть, а насчет длины и системы удилищ ему лучше знать из всей России. Только так он и может лететь над любым диким местом: грохнется самолет — кто будет кормить экипаж и уважаемых пассажиров?

Говорят, что от этих неопровержимых доводов сник начальник отдела перевозок, помнивший времена первых полетов в Сибири, и начальник аэропорта, вызванный на шум, замолк с затуманенным взором, а командир корабля с четырьмя значками, каждый — за миллион километров, сказал: «Я этого вооруженного деда беру под свою ответственность». Самолет взлетел и взял курс на восток. Еще говорят, что по дороге самолет тот исчез и нашли его через два дня на глухом запасном аэродроме возле какой-то речки. Первый пилот и второй пилот, штурман, радист и бортмеханик в кожаных штанах отрешенно стояли на берегу водоема с четырехметровыми удилищами в руках, а на ступеньках самолетного трапа сидел и курил старина с двустволкой, охраняя всемирный покой.

На север Колумбыча утащила, как он понимал, тоска по устроенной жизни, а до пенсии идеалом устроенной жизни была армия, когда командиры и интендантство заботятся о твоем перемещении по планете, пище три раза в сутки и одежде. Сходный вариант на гражданке он нашел в топографической экспедиции. Экспедиция занималась триангуляцией вначале возле Норильска, а потом перекочевала на Амур. Колумбыч же определился туда завхозом, что вполне соответствовало его званию старшины. Почти сразу у него прорезались таланты: уложить человеку на спине мешок с цементом, который надо нести на вершину, окружить царской заботой вернувшегося из «многодневки» бедолагу, вовремя оттащить тоскующему на вершине наблюдателю термос с заваренным по дозе чаем и еще иногда, когда идут дожди, вдруг брякнуть ни с того ни с сего: «В пустыне Гоби дует ужасный ветер — хамсин. Когда он дует…» И все лежат, слушают стариковские побасенки, и все становится на свои места, возникают у каждого идеи и жизненные перспективы.

У прокаленных тысячами километров страны профессионалов топографии Колумбыч получил уважительное звание «кадровый». Почетное это звание дается редким, за высокий и точный экспедиционный дар. Заодно он получил и свою кличку, ибо звали его Христофор, кроме того, подобно Колумбу, он свято, наплевав на географию, верил в существование неоткрытых и интересных земель. Все-таки изредка на Колумбыча нападала тоска. Неясный комплекс тоски пожилого мужчины.

Грусть по несуществующему сыну, из которого так приятно делать мужчину.

Тоска по дому, который можно назвать своим, откуда тебя понесут достойно хоронить и будут плакать люди и соседи.

Тоска по какой-то неясной местности, в которой есть все, что искала твоя душа, той самой местности, которая для каждого человека бывает только одна.

Но тоска на него нападала редко, ибо чего там еще было желать: мужское общество, к которому он привыкал двадцать пять лет, четкая полуармейская жизнь, охота и рыбалка, из-за которых он всю жизнь служил в глухих гарнизонах и менял Алтай на Саяны, Саяны на Гоби, Джунгарскую пустыню, болота Полесья или Туркестан.

Уже в амурские времена в экспедиции появился Адька.

3

Жизненный путь Адьки был прост и определился в девятом классе, когда он в селе посреди Барабинских степей прочел книгу топографа Федосеева «В тисках Джугдыра». Как истый сибиряк, Адька решил судьбу сразу и основательно. Он поступил в топографический институт. В институте он не готовился стать ученым, несмотря на научное поветрие века, не вникал особо в проблемы планетарной или математической геодезии, а просто готовил душу, голову и тело к работе рядового экспедиционного инженера, труженика земной картографии. Для этого он обтирался по утрам снегом, три раза в неделю бегал на лыжах, спал зимой в спальном мешке при открытом окошке, а также выписывал охотничий журнал и два специальных.

Курс подготовки кончился, Адька получил диплом, направление и покатил из сибирского вуза еще дальше на восток, к назначенному месту. И хоть был он уже инженер и взрослый человек, но крепко надеялся на романтические перспективы, вроде тех, что описаны у Федосеева.

Когда он добрался до места, действительность его не разочаровала. На временной базе из нескольких самодельных срубов имелся только один человек, человек этот в момент появления Адьки был занят замечательным делом: прилаживал оптику к трехлинейной винтовке. На стенке одного из срубов были распялены две медвежьи шкуры, тут нее валялись красномясые пластины рыб и стоял набор удилищ с катушками и без них.

— Ваше хозяйство? — спросил Адька, кивнув на это великолепие.

— Я завхоз, — сказал незнакомец. — Мое дело склад, снабжение мясом-рыбой и разная другая помощь в работе.