Искатель, 1964 № 06 - [27]

А что, если глыба, завалившая выход, герметично подогнана к отверстию? Я задохнусь! На сколько хватит воздуха?

Я начинаю ощущать настоящее удушье. Понимаю, что это результат разыгравшегося воображения, но ничего не могу с собой поделать. Мне никак не удается сделать полный вдох, какой-то ком стоит поперек горла и мешает дышать. Нужно взять себя в руки. Но как это сделать?.. Я пытаюсь подсчитать пульс. Мне кажется, такая процедура должна успокоить расходившиеся нервы. Считаю вслух. Голос у меня хриплый, срывается. Вдруг вспоминаю, что не посмотрел на часы. Подношу часы к глазам, но ничего не вижу. Очевидно, мешает резиновая перчатка. Обнажаю узкую полоску на сгибе кисти, но опять ничего не могу разглядеть — циферблат не светится. Вот досада! Я надел сегодня часы с темными стрелками! Надо их осветить. Сую руку в карман, извлекаю маленький электрический фонарик и освещаю часы.

Тусклый свет фонаря кажется вспышкой молнии. Прямо передо мной темнеет узкое отверстие выхода. Поднимаю с пола саквояж и медленно бреду прочь из усыпальницы. У выхода замечаю кабель, по которому подавалось питание к злополучному прожектору. Я возвращаюсь, собираю его и ухожу.

Я стучу в пластмассовую крышку, и она моментально откидывается. Меня встречают де Моран с сотрудниками. Они вооружены до зубов археологическими средствами нападения. Сейчас наступит торжественное мгновение: археологи ринутся в неизвестную погребальницу. Условия стерильности для них не обязательны; они могут работать там вдвоем и втроем.

— Вы быстро справились, доктор! — восклицает де Моран.

— Разве?

— Конечно. Вы пробыли там семь минут.

— Я бы справился быстрей, — говорю я, — но у меня сгорела лампа в прожекторе.

— Вот как? — де Моран хмурится. — Нужно заменить.

Они возятся с лампой, а я смотрю на них и не могу понять… себя. Что стоило мне детально, сантиметр за сантиметром, ощупать стены? Смотать кабель? Ведь он привел бы меня к выходу! А как мог я забыть о карманном фонаре? Нет, хорошо, что мои лондонские друзья не видели меня в подземелье храма «Черного тукана».

— Сейчас же начинаю готовить образцы к дороге, — говорю я де Морану. Он кивает, но, кажется, не слышит меня — он уже там, внизу, рядом с тысячелетним прахом жреца.

Подготовка образцов к дальней перевозке заняла у меня много времени. Каждую колбочку со стерильно обработанной поверхностью я помещаю в широкогорлую стеклянную банку, тоже простерилизованную в специальном автоклаве. Банки запечатываю в особые контейнеры, в которых их можно транспортировать хоть на край света. Таких контейнеров набирается больше десятка. Когда они выстроились на полу походной лаборатории, я почувствовал, что дело сделано.

Скоро встречаюсь с де Мораном. Вид у него ослепительный.

— Что-нибудь нашли? — спросил я.

На темном от загара лице блеснули фарфоровые зубы.

— Археологи никогда не говорят «да», пока не отбросят тысячу «нет». Есть кое-что… Но для обработки материала нужно время…

— Разговор с жрецом племени майя, записанный на магнитофонную пленку? Координаты древних городов? Письмо финикийцев со штампом «Авиа»? — допытывался я.

— Можете не продолжать. Оттиск статьи о храме «Черного тукана» я вышлю вам сразу же после ее выхода в свет. Куда удобнее, в Лондон или в Оксфорд?

Не знаю, что дернуло меня ответить:

— Боюсь, что я приеду за ним сюда…

— Отлично, дружище! Когда же вы приедете?

— Еще ничего не знаю. Я далеко не уверен, но…

— Зато я знаю, док! Это зов сельвы! Вы конченый человек, док. Вы быстро забудете Европу. Жизнь в Бразилии…

— Напрасно стараетесь, дорогой Альфонсо, добродетели сельвы меня не интересуют, меня волнуют ее пороки.

Де Моран осекся и удивленно посмотрел на меня. Затем быстро переключился на излюбленную тему. Он стал уверять меня, что археологи Бразилии находятся накануне великих открытий.

Я не слишком внимательно прислушивался к его словам. Мне запомнилось только, что около города Дураваду найдена камея египетского происхождения, а в Серра Маранжу — финикийские стеклянные бусы и серьга с изображением нильского крокодила.

— Как могли попасть в Бразилию все эти вещи? — отчаянно жестикулируя, наступал на меня де Моран. — А бледнолицые индейцы? А изображения ленивца и тюленя, выгравированные на склонах реки Риу-Урубу?

— Хватит, хватит, дорогой сеньор! — взмолился я.

Де Моран рассмеялся. Он, кажется, хорошо понимал меня.

…Тогда мне удалось отвязаться от темпераментного археолога, и, может быть, отрывочные сведения, случайно застрявшие у меня в голове, благополучно выветрились бы из нее через неделю. Откровенно говоря, меня не очень волновали все эти древние тайны, запутанные и косноязычные, как священное писание. Затерянные города, Атлантида, финикийские корабли на Амазонке, связь Америки с Африкой — все это было, бесспорно, любопытно. Но не более. А разве мало других интересных вещей?

Но наш последний разговор я запомнил глубоко и беспокойно. Точнее, я припомнил его уже потом, в Оксфорде, и пережил заново гораздо острее и глубже, чем в первый раз.

— А вы знаете, док, — сказал де Моран, — в ваших пробирках может быть скрыто разрешение одного из наиболее дискуссионных вопросов мировой науки.