Искатель, 1964 № 05 - [35]

Потом он затих и обмяк, но упасть на пол вагона не мог. Просто у него чуть подогнулись ноги, а труп так и висел между живыми. Часа через два наступило трупное окоченение, и бывший профессор ботаники стоял совсем спокойно, не шевелясь и не переступая с ноги на ногу, как остальные.

Прошел еще день пути.

Наконец поезд остановился. За стенками послышались резкие выкрики команд.

Дверь с визгом отодвинулась.

— Шнель! Шнель!

В длинной веренице людей Мазур медленно продвигался к эсэсовцу в белом халате, который осматривал вновь прибывших.

По мере продвижения к столу, за которым сидел человек в белом халате, говор смолкал. Люди с некоторым недоумением и каким-то глухим инстинктивным страхом присматривались к тому, что делает эсэсовец в белом. И перчатки у него на руках были тоже белые. Он деловито ощупывал подходящих, просил открыть рот, осматривал зубы, потом легким движением руки в белой перчатке показывал, куда отойти: направо или налево.

Налево отходили те, кто еле двигался, престарелые, признанные больными.

Подходя к столу, прибывшие старались выпрямиться, выглядеть бодро, потому что на тех, кто отходил влево, было больно смотреть.

Человек в белом дернул рубаху на поясе Мазура, взглянул на живот и махнул влево. Но прежде чем он это сделал, Мазур уже шагнул направо, в полной уверенности, что его пошлют туда.

— Цурюк! — рявкнул эсэсовец.

Мазур остановился, глянул на врача. Тот уже осматривал другого. Мазур для него уже не существовал.

— Шнель!

Мазур сжал зубы и шагнул влево.

Неожиданно врач оторвался от осмотра и сказал:

— Ревир.

Откашлявшись, словно с последним вздохом он проглотил слишком много пыли, Мазур отошел к маленькой группе, толпившейся слева, но отдельно от остальных.

«Значит, еще потяну… — подумал Мазур. — Выкарабкаюсь вроде».

И оглянулся. Огромная низменность, чуть наклоненная в сторону реки, поблескивающей в отдалении, была застроена аккуратными рядами бараков. Скопления строений отделялись одно от другого рядами колючей проволоки. Они образовывали что-то вроде вагонов. На юго-западе виднелся какой-то другой лагерь. Там стояло десятка полтора кирпичных двухэтажных зданий казарменного типа. Около них росли деревья.

Наконец их погнали к баракам. Еще издали Мазур заметил, что у дверей одного строения навалена куча длинных поленьев. Четверо заключенных в полосатых робах брали поленья и аккуратно укладывали в кузов машины. Однако, приближаясь к бараку, Мазур понял, что поленья — это трупы.

Разговоры в толпе идущих смолкли.

Когда проходили мимо кучи трупов, которые грузили в машину, старший конвоя заметил, что новички отворачиваются. Он остановил колонну и заставил всех повернуться лицами к мертвым.

— Всякий, кто переступил порог Аушвица, должен уметь видеть свое будущее, — старший конвоя сказал это без всякой насмешки, тоном человека, повторяющего надоевшую истину вроде: «Мойте руки перед едой». — Форвертс!

Узников погнали к другому входу в барак. Там их выстроили в шеренгу, заставили раздеться и выдали лагерные робы в продольную коричневую полосу. Потом погнали в барак. В помещении было темно и смрадно. Трехъярусные нары до потолка поделены на клетки шириной в метр.

Люди толпились в проходе, не решаясь забираться на грязные нары.

В барак вошел капо, кряжистый мужик с дубинкой:

— На место! По двое в ячейку! Быстро, быстро!

Для вящего примера капо прошелся палкой по головам и спинам близстоящих. Кто-то взвизгнул, кто-то застонал. Остальные с обезьяньей ловкостью стали карабкаться в верхние ярусы, подальше от палки.

Мазур юркнул в нижнюю ячейку. Он по опыту знал, что от палки капо все равно не спрячешься, и постарался только скорее выполнить приказание. Но делал он все машинально, не думая, словно не он, а кто-то другой совершает это, в то время как сам — настоящий Мазур, не его послушная тень — очень внимательно приглядывался к происходящему, стараясь уловить в нем систему, метод, привычки, отличающие этот лагерь от других, виденных им.

В ячейку рядом с Мазуром втиснулся тощий и длинный, будто жердь, чех:

— Простите за беспокойство, но велено лечь по двое. Я не особенно стесню вас. Наверх мне не забраться.

— Ничего, ничего…

Мазур еще несколько раз повторил это слово. Три голодных дня пути, страшное сегодня. Сознание словно качалось на качелях.

Сосед Мазура пылал. От него несло горячечным жаром, словно от печки.

Мазур погрузился в сон, будто в воду.

Его разбудила испанская речь.

— Этот мертвый, — сказал один.

— А тут оба умерли, — отозвался второй.

— Сегодня очень много покойников, — снова проговорил первый.

— Амиго мио! — шепотом воскликнул Мазур. — Амиго мио! Камарада! Вен аки, камарада!

— Ты слышишь? — спросил первый испанец.

— Кто это? — удивился второй.

— Это я! — сказал Мазур и открыл глаза. «Это сон, — подумал Мазур. — Всего только сон», — и очень крепко вслух выругался по-испански, как ругаются только в Мадриде, в квартале Карабанчель.

И вдруг наяву услышал испанскую речь:

— Мадридец? Ты мадридец!

— Я не мадридец. Я русский, — все еще плохо веря своему слуху, проговорил Мазур. Он ответил просто так.

— Русо?

Мазур обернулся так резко, что болью залило весь живот.