Искатель, 1963 № 02 - [12]

— А вы почему не проследили? Поправьте сами.

— Есть.

На этот раз Сахаров каблуками не щелкнул.

Послышались шаги, и дверь негромко хлопнула.

Эх, жалко, политрук не видел, как я сегодня на стрельбище бросил гранату! Встряхнул ее — в ней зажужжало, и очень захотелось поскорее бросить ее, ожившую, но я все-таки прицелился — и в самый макет! «Порядок, — сказал Воронов. — Молодец». Я распрямился и увидел, что с верхушки сосны сыплется снег. А Леха, бросив свою гранату, присел рядом со мной на дне окопа и достал из кармана целую горсть клюквы: «В снегу откопал. Попробуй, вкусная!»

…Сахаров потянул мое одеяло. Но ведь ему было приказано самому поправить! Я, улыбаясь, свесил голову и увидел широкое Лехино лицо. Он приподнялся на своей койке — подо мной, вытянул голову и дергал за одеяло.

— Савенков!

— Ау, — сказал я.

— Встань и сложи форму, как положено, — сказал Леха. Я даже не сразу понял: «Что это он?..»

— Слышишь?

Сахаров смотрел на Чудинова с интересом.

Я подумал, медленно откинул одеяло. Слез со своего третьего яруса. Сложил робу и аккуратно прикрыл ее синим воротничком с тремя белыми полосками.

— Лучше, лучше! — сказал Сахаров.

Холодно было стоять босиком. Я сел на скамью, вытер ноги, посмотрел на койку старшины. Воронов спал, а может, и не спал. Лицо у него было довольное.

А Леха отвернулся к стене.

Я покосился на Сахарова. Он с интересом смотрел на затылок Чудинова.

Ладно, время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит.

— О чем бормочешь? — спросил вдруг Юрка, когда я, наконец, улегся.

— И чего вам не спится сегодня!

— О чем?

— Так, — вздохнул я. — Время идет, все меняется: и природа и люди.

— Да ты философ! — сказал Железнов.

IX

Сыто гудела набитая дровами печь. Вадик Василевский сидел перед ней на корточках и пел:

Когда в море горит бирюза,

Опасайся шального поступка…

Брился старшина.

А на столе лежала посылка.

Тот не получал подарка, кто далеко от дома не держал в руках такой ящичек. На нем даже сургуч и печати кажутся особенными. В нашем кубрике посылки еще никому не приходили. Мне первому. Я ее нес, и все оглядывались: «Посылка! Из дому…» А сейчас она лежала на столе, и ребята даже письма читать не начинали — смотрели на ее сургучи я улыбались.

Жалко, что мама никогда этого не увидит. И рассказать не расскажешь, а жалко, что она никогда не увидит этих ребят в матросских робах и не услышит, как печка гудит, не почувствует, как у нас празднично из-за ее посылки: мы вроде смотрим друг на друга какими-то новыми глазами, и непонятно почему, но гордимся, что живем в одном кубрике и получаем посылки с Большой земли.

— Хочешь, открою? — предложил Сахаров.

— А чем?

Юрка протянул мне штык. Я поддел крышку, нажал. Скрипнув, обнажились тонкие гвоздики.

— Подожди-ка, — сказал вдруг Леха. — Встряхни… Есть там коржики?

Сахаров поднял руку.

— Тихо! Радисты принимают на слух…

Все рассмеялись.

— Так не понял, — признался Леха.

— Сейчас посмотрим. — Я снял крышку и отложил в сторону.

— Бумажка, — пропел Юрка. — А под ней? Носки! — Теплые…

— Одеколон!

— Ого!.. Зачем он тебе?

— Мама — сам понимаешь…

— Коржики! — объявил я.

Сахаров отвернулся.

— Не люблю сладкого.

— А ты попробуй. Мама ведь прислала.

Он остановился вполоборота.

— Ну, давай уж…

Чудак, зачем он все старается отличиться? Был бы ведь неплохой парень… Мы жевали коржики и читали письма.

В кубрике пахло оттаявшей корой, чуть-чуть дымом и шинелями. Пахло и привычно и тревожно, как в дальней дороге.

— Чего ты? — спросил Юрка. — Заскучал?

— Нет.

Просто я совсем, оказывается, забыл вкус коржиков. Или он показался мне другим.

Вадик Василевский жует и в потолок смотрит. Новые, наверно, стихи сочиняет Смешной он! Ему еще и пятнадцати нет — самый молодой и самый маленький юнга в роте. Старшина роты мычит, как от зубной боли, когда видит, как Вадик, в шинели до пяток, вышагивает в строю, в самом конце, на «шкентеле». Мы уже научились ходить широким флотским шагом, а у Вадика не получается. Зато он стихи сочиняет — и хорошо выходит!

— М-м… — промычал Леха. — Отец пишет: «Мы с тобой, Леха, еще сходим на охоту. Возьмем двустволки — и в тайгу, с ночевкой». А помнишь, я рассказывал, как мы с ним в снегу спали?

Юрка молча кивнул. Он ел сосредоточенно, не торопясь — так едят то, чего не приходилось еще пробовать.

— Теперь от сестры почитаем, — сказал Леха и надорвал второй конверт.

— Она молодая? — спросил Сахаров.

— Двадцати один.

— Старовата…

— Заткнись! — Леха рассмеялся, сунул в рот коржик.

А про Юрку и Леху я бы рассказал побольше, чем о других. Хотя нет, пусть лучше они, когда война, кончится, приедут ко мне домой в отпуск.

— Вот же! Вот оно… Где? — засуетился вдруг Леха. — где письмо? Вот же отец сам пишет! Про охоту, и все…

Он поднял глаза и виновато улыбнулся.

— Сам…

За дверью кто-то затопал, сбивая с ботинок снег.

— Ну, у кого здесь одеколончик? — подошел Воронов. — После бритья хорошо бы.

Глядя на Леху, я протянул старшине флакон. Воронов отошел. Леха медленно поднимался со скамьи. Встал, пошевелил губами и глухо сказал:

— Мой отец… смертью храбрых!..

А коржик еще не доел — стоял с оттопыренной щекой и смотрел куда-то мимо нас. Расползался приторный запах одеколона. Гудела печь. Хлопнула дверь.