Искалеченная - [42]

– Я взял в банке маленький кредит для нее. Если бы она осталась здесь, я знаю, что справилась бы. Она – настоящий борец, но для образования детей это было бы катастрофой. Она купит обратные билеты на эти деньги и отдаст их мне, когда сможет. Нет ничего важнее будущего детей.

Я заплакала. Старший брат с небольшой зарплатой журналиста занял деньги для моих детей! Его возмутила моя история и способ, которым я была отправлена на родину.

Я для верности забронировала билеты: сейчас, после каникул, все возвращаются во Францию и самолеты полны. Я пишу письмо работодателям, объясняя им, что смогу выйти на работу только десятого сентября, а не второго, поскольку не было билетов на обратный рейс из Сенегала. К несчастью, письмо не дошло. Меня упрекнули в том, что я не предупредила об опоздании, и я потеряла работу постоянного переводчика на малых и средних предприятиях. Мне предложили разовые заработки, но я отказалась. Случай с недошедшим письмом показался мне символическим: может, я заплатила за то, в чем меня часто упрекали – за «большой рот»?

Во время собраний на образовательных курсах я говорила то, о чем другие умалчивали. Однажды гинеколог, белая женщина, сказала нам:

– Я не понимаю позиции, принятой моими французскими коллегами по поводу «вырезания». Оставьте в покое клитор африканок.

Как будто речь шла о пустяках! Она призывала всех африканских переводчиц не бороться против варварской традиции. Но нас уже было несколько человек, готовых идти до конца. Мы хотели информировать общественность и убеждать матерей отказаться от чудовищного обряда. Некоторые женщины-гинекологи тоже выражали протест, но эта предпочла бы, чтобы «оставили в покое клитор африканских женщин». Поэтому я открыла свой «большой рот». Я не только имела на это право, но и считала себя обязанной кричать во весь голос. Под предлогом защиты культуры и самобытности белая женщина-гинеколог вмешивалась в то, о чем не знала. Я бы хотела на нее посмотреть в семь лет, с раздвинутыми ногами перед лезвием для бритья!

Тем не менее, вернувшись в Париж девятого сентября, я осталась без работы.

Я никого не предупредила, муж не ожидал увидеть меня снова. Я едва здороваюсь с его второй женой, проходя мимо. Вероятно, удивленная, она спрашивает:

– Как поживает твоя семья?

– У всех все хорошо.

Я открываю дверь моей комнаты, дети кладут сумки, и я вижу ее через окно, несущуюся со своим ребенком за спиной, чтобы предупредить мужа по телефону. Через полчаса он появляется и здоровается, будто ничего не произошло. Дети рады снова видеть отца, атмосфера могла бы быть нормальной.

Я прожила три месяца со своей семьей, но не забыла постановление суда: мы разведены. Поскольку муж не присутствовал на суде, то, может, не в курсе одной важной детали? Мое тело принадлежит только мне!

Он зовет мою дочку и дает двухсотфранковую банкноту:

– Иди дай маме.

– Верни обратно, я ни в чем не нуждаюсь. Скажи ему, что все хорошо.

На этот раз муж сам приходит в мою комнату:

– Тебе не нужно купить чего-нибудь для детей?

– Нет, спасибо. Дай деньги детям, если хочешь.

Я убираюсь в комнате, раскладываю вещи. Он удивлен, ему хочется спросить, как мне удалось вернуться. Он не знает этого. И не узнает никогда.

На следующий день я звоню адвокату: документы в порядке, печати поставлены, я могу прийти за ними. Муж был проинформирован об этом.

Школа снова принимает детей – они в колледже и в начальных классах, за детей я спокойна. Однако мне нужно найти работу. Я сказала моему брату, уезжая, что даю себе три месяца, до декабря, чтобы устроиться где-нибудь с детьми. Если мне это не удастся, я вернусь в Сенегал. Так проходят сентябрь, октябрь и ноябрь, три месяца ужасных страданий. Муж хочет возобновить совместную жизнь, поскольку я вернулась. Он получил документы от судьи, но постоянные советчики продолжают «промывать ему мозги», уверяя его, что все наладится, что развод во Франции ничего не значит. И он верит в это, несчастный. Мне почти жалко его.

У меня нет ненависти, я просто не люблю его. Даже если он ведет себя грубо и озлобленно, я не чувствую к нему ничего, кроме безразличия.

Через два дня после моего возвращения муж входит ко мне как к себе домой.

– Что ты делаешь здесь? Меня освободили от выполнения супружеских обязанностей, ты же получил бумаги! Ты не смеешь входить в мою комнату! Кажется, я только что объявила Первую мировую войну!

Я могу смеяться над этим спустя много лет, но в ту минуту мне было совсем не смешно.

Он приходит в невиданную ярость. Он говорит, что я в его доме и что если я в его доме, то я – его жена, а значит, должна спать с ним. Я отвечаю, что у него есть его жена в другой комнате и он должен только радоваться этому. Он не ляжет в мою постель. Ни за что!

Каждая ночь – окопная война. Иногда мне удается выстоять. Если не удается – я оставляю его в моей кровати и сплю на канапе или на полу, но ему не получить свое. Он больше не властен надо мной. Противостояние происходит ежедневно. Я готовлю еду. Муж заявляет мне:

– Не используй мой газ, если говоришь, что ты мне больше не жена. Ты не спишь со мной, значит, не используй мой газ!