Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - [20]

В тот период я начала постепенно отказываться от книг: чтение стало для меня мучительным напоминанием о собственных пределах. Оно поддерживало меня в детские годы, давая не только радость от себя самого и возможность сбежать в страну фантазий, но и доказывая: не обязательно безвольно скользить по пути, начертанному невидимой рукой, – можно управлять своей жизнью. Книги заронили в мою душу это желание, и теперь, вырвавшись в мир, где это стало возможным, больно было осознавать: я не могу просто подобрать нить новой истории, вплести ее в свой сюжет и снова оказаться у руля. Я все еще оставалась в том же положении, что и прежде, вынужденная жить опосредованно, читая или наблюдая за другими и тем, как они ориентируются в своих осязаемых – в отличие от моей – жизнях. Но мне-то хотелось – и хотелось всегда – жить, оставив наконец позади это искусство вдумчивого созерцания.

Жизнь – это люди, я знаю. Не бывает историй без героев. Именно люди создают движение и возможность для роста, без них есть лишь стагнация. Но в моем новом окружении сложно было найти новых друзей. Я разыскала некоторых одногруппников, которые тоже жили на Манхэттене, но быстро поняла: основа дружбы для местных, их общий знаменатель, – уровень дохода. И дело не в том, что знакомые по колледжу Сары Лоуренс вдруг начали осуждать или презирать меня за бедность: просто она постоянно порождала неудобства весьма практического свойства – когда меня звали пообедать в ресторане или отдохнуть в салоне, я не могла согласиться, зная, какие там заоблачные цены. Никто не был виноват в том, что мог позволить себе развлечения, которые мне оказывались не по карману, но постепенно все уставали от необходимости придумывать бесплатные способы провести время; к тому же куда проще было пойти в тот ресторан, в который хотелось, с другом, который был в состоянии за это заплатить. Так я постепенно лишилась возможности завести друзей, а мои финансовые трудности усугубляли одиночество, пока оно не превратилось в нечто постоянное и непоколебимое.

Время шло, работы так и не было, и деньги на моем счету начали быстро таять. Я пыталась экономить еще больше, и мы начали питаться исключительно фасолью (79 центов за пакет) и мозговыми костями (на 40 центов), вкус которым придавало огромное количество специй: так учила их готовить моя бабушка. Перед каждым приемом пищи я разогревала эту смесь, пока от нее не оставались только угольки. Гадаю: понимал ли тогда Исаак, что мой страх остаться без еды проявлял себя в этих переменах в рационе? Мне очень хотелось скрыть от него свои переживания, избавить от этой ноши, но вряд ли хоть кому-то из оказавшихся в сложной ситуации родителей хоть раз это удалось в полной мере. Сейчас, наблюдая за его отношением, за тем, как он спрашивает, когда мы будем есть, из чего будет блюдо и когда появится, я часто думаю: не стало ли это рассеянное беспокойство о перспективах следствием тех дней, когда я постоянно переживала, не останемся ли мы голодными?

Ребенком я сталкивалась с голодом, но другого рода: тогда я в основном была голодной до переживаний. Морозильные камеры в нашем доме ломились от еды и сладостей, а бабушка всегда кормила меня ночью, если я просыпалась от приступа голода. Я не знала, как это – пропустить завтрак, обед или ужин: такое случалось только несколько раз за год, во время религиозных голоданий, и даже тогда в конце поста мы устраивали праздничный пир, благодаря которому я почти наслаждалась предшествующими 24 часами воздержания. С моей точки зрения, они стоили того восторга, которым рассыпался на языке первый кусочек, съеденный после захода солнца.

Однако наши отношения с едой всегда были странными – это я помнила хорошо. У меня перед глазами все еще стоит образ бабушки: она сидит на стуле в углу столовой и часами обгладывает куриную косточку, погрузившись в грезы и не реагируя на мои вопросы и любопытные взгляды. Иногда она тихонько постанывала при этом, как будто от удовольствия, но было в этих стонах и нечто ужасно грустное, напоминавшее о временах, когда ей нечего было есть, кроме таких остатков. Как иначе объяснить желание обсасывать тонкие куриные косточки в полном еды доме?

Она много говорила о голоде. Эти истории о времени, когда ей самой не удавалось поесть досыта, порождали чувство вины, и оно заставляло каждый раз дочиста вылизывать тарелку, даже если я не была голодна. Кажется, бабушка пыталась заставить меня наедаться, пока была возможность, будто пережитый ею страшный, бездонный голод должен был вернуться и отогнать его было можно, только если заранее съесть больше.

Но все блюда, которые я впихивала в себя, рискуя лопнуть, не помогли мне, когда голод все-таки пришел. Он сам по себе ужасен, но страх его – еще хуже, а я боялась его больше всего на свете. Сейчас, оглядываясь назад, я должна честно признаться: тогда мы не голодали. Еда была хуже, чем хотелось бы, разнообразием не отличалась, но желудок у меня всегда был полон. Однако я боялась тех ужасов, которые описывала бабушка, и страх этот сжимал мои внутренности, будто когтями, заставляя поверить: самое плохое уже случилось. Я ложилась спать после плотного ужина, но ворочалась, как если бы ничего не ела, а потом просыпалась слишком рано, борясь с удушающим страхом ночи. И каждое утро наблюдала, как солнце, будто бы в дымке, поднимается над горизонтом, непреклонно подсвечивая каждую частицу смога и отражаясь от каждого блестящего следа собачьей мочи на тротуаре. Ибо даже Верхний Ист-Сайд – знаменитые широкие авеню, сверкающие витрины магазинов, площади под покрывалом серого асфальта, по которым прогуливаются одетые в дизайнерские костюмы люди в темных очках и ботинках на красной подошве, – не мог похвастаться отсутствием экскрементов, которыми изобиловал город. Здесь усердно пытались скрыть их, отдраить улицы и переулки, но тщетно. Странно было представить, что когда-то это шумное, грязное, вонючее место могло занимать мое воображение и казаться мечтой. Вот бы хоть на день оказаться на месте человека, у которого этот город вызывает трепет! Как знать – вдруг смена ракурса помогла бы побороть мое сопротивление?