Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - [16]

Попытавшись вернуться к тем воспоминаниям, я сразу почувствовала беспокойство, обнаружив, что мои мысли движутся по кругу, и не зная, за что зацепиться в этом заброшенном пыльном хранилище. И, твердо вознамерившись найти необходимое, сосредоточилась на дереве. Этот способ срабатывал и раньше. Многие самые четкие мои детские воспоминания, похоже, расцветали возле определенного дерева, хотя наш район и не мог похвастаться особенно выдающимися экземплярами. Возможно, это говорит о том, как функционирует память, разрастаясь из некоего ключевого события в сеть второстепенных. Сейчас я припоминаю, что это было довольно чахлое рожковое дерево, растущее на песке в середине мощеного двора в Верхнем Ист-Сайде, на Манхэттене. Подозреваю, оно уже давно засохло. Раньше мне казалось, будто смерть его предскажет и мою гибель, но теперь нередко задаюсь вопросом: не сложились ли наши судьбы благодаря друг другу?

Оно было первым, что я увидела из окна новой квартиры. Тощее деревце, листья которого в конце августа, когда я переехала в квартиру на третьем этаже в доме без лифта, уже пожухли и стали ломкими. Дом находился за лютеранской церковью на углу Лексингтон-авеню. Я часами сидела на кухне, у окна во двор между церковью и многоквартирным домом, глазея на сухие стручки, гроздьями свисавшие с ветвей. Единственное растение, которое тогда мог видеть мой глаз. Из окон других комнат можно было различить только фрагменты высоток – там, где панораму не заслонили полностью другие здания: странная, геометрическая мозаика блестящих металлических конструкций, очертания которых виднелись сквозь паутину опор и переулков. Куда бы я ни бросила взгляд, везде теснились стены. Поэтому я предпочитала оставаться на кухне и смотреть во двор, на хрупкое и тонкое рожковое деревце.

Солнечный свет заглядывал туда всего на несколько часов в день, проникая в щель между крышами Манхэттена и оставляя на земле яркую прогалину, в которой дерево и разворачивало свою маленькую крону – высоты ему хватало только на это. Грозди стручков вызывали в моей памяти образы акаций: их показывала мне бабушка, когда мы гуляли в шабат по тихим улицам Вильямсбурга. Ей нравились все деревья, но эти были ее любимыми. Много лет спустя я приеду в Будапешт и впервые увижу аллеи, вдоль которых тянутся целые ряды старых стволов, склоняются друг к другу и образуют кружевной купол, а через него на землю причудливым изменчивым узором падает свет. В районах Бруклина они тоже иногда встречались, и бабушка всегда так радовалась, что я уже тогда научилась их узнавать! Акация стала для меня своеобразным маркером. Я знала, как легко ее спутать с рожковым деревом, которое в избытке растет в Нью-Йорке. Его даже называют «ложной акацией». Символично, что мою «ложную акацию» под окном нельзя было не сравнить с тем деревом, что раскинулось могучей кроной над крышей моей детской комнаты. Оно возвышалось над «браунстоуном», где я росла: огромный платан с толстым стволом и мощными ветками, нависавшими над тротуаром. Его зеленые руки тянулись сквозь решетки на окнах моей комнаты и царапали зернистую штукатурку стены, будто никаких ограничений, накладываемых городской застройкой, не существовало. Густая листва закрывала мне обзор и создавала романтическую иллюзию домика на дереве, а ветви служили заслоном между мной и шумом мегаполиса. Отсутствие этого заслона сейчас было особенно заметно: мой новый дом стоял обнаженным в море других высоток, и в мои беспокойные ночи врывались визг сирен, бесконечные автомобильные гудки и дребезжание грузовиков, подпрыгивающих на выбоинах в предрассветные часы утренних доставок, на пути вниз по Лексингтон-авеню. Чем бы ни было дерево в моем нынешнем дворе, от шума оно точно не спасало, скорее наоборот: город запугал его, дома вокруг – подавили. Постепенно я пришла к убеждению, что это должно служить дурным знаком: возможно, и я так же испугаюсь и ослабну в новой жестокой среде.

У меня было множество иллюзий и пожеланий к миру снаружи, но никогда я не представляла себя там, где очутилась. Конечно, еще ребенком я понимала, что Манхэттен, куда у меня практически не было шансов попасть, географически был совсем рядом. Небоскребы сверкали на горизонте, за зловещими серыми водами пролива Ист-Ривер, россыпью битого стекла, обещая оказаться всем, чем не был мой мир, и в то же время угрожая оказаться сияющим, изменчивым миражом, оптической иллюзией, которая могла при ближайшем рассмотрении превратиться в нечто устрашающее. Теперь загадочное видение обернулось бетонным лабиринтом, и я жила в нем, потому что это жилище законно обеспечивало мне свободу. Забавно, что она пришла ко мне лишь тогда, когда я поселилась в месте, в плохие дни особенно напоминавшем забитую до отказа тюрьму под открытым небом.

Это не метафора – я видела последствия 11 сентября для разных районов города: закрытые посты и туннели, отмена рейсов общественного транспорта, пустые полки супермаркетов, которые из-за задержки поставок просто не успевали достаточно быстро получать товар, обрывы телефонных линий и перебои с сотовой связью. Позднее я стану свидетельницей хаоса, произведенного ураганом «Сэнди»: центр Манхэттена остался без электричества, жители небоскребов оказались в ловушках на верхних этажах, потому что лифты не работали, а на пожарных лестницах практически не было освещения. Мне всегда казалось очевидным, что Нью-Йорк – город, в котором и в хороший-то день непросто выжить, а уж в часы катастроф это становится практически невозможно, причем неважно, человек стал источником бедствия или силы природы. Именно так узнаешь истинного ньюйоркца: местные испытывают судьбу и остаются, прочие бегут каждый раз, когда ситуация начинает ухудшаться. И все же никогда раньше я не осознавала с такой болезненной ясностью опасность выбранного места, где жить. Мое восприятие тесно переплеталось с детской верой в то, что города, где презирают Бога, обречены на отмщение, как Вавилон, жители которого попытались построить башню, чтобы дотянуться до седьмого неба и до Него самого. Тогда Бог разделил речь людей на миллион разных языков, они перестали понимать друг друга, а попытки договориться привели к падению башни и краху. Манхэттен идеально вписывался в плеяду гедонистических, идолопоклоннических городов, описанных во множестве библейских историй; и если я и боялась катастрофы, то в первую очередь потому, что не хотела быть сметенной волной божественной ярости, не имея возможности попасть беглянкой на ковчег или хотя бы забраться на холм, с которого можно сверху наблюдать за апокалипсисом. Я ощущала себя в ловушке – в самом первобытном смысле, подсознательно опасаясь, что карающая рука Бога, уничтожающая грешников, заденет и меня – просто потому, что я похожа на них.