Исчезнувший убийца - [204]

— Что же ты меня не поцелуешь? — спросила она с недоумением, и я поцеловал.

— Колючий! — она хлопнула меня по руке. — А еще?

Я поцеловал ее еще раз. Она взяла мою чашку, вылила содержимое в раковину, налила мне горячего чаю.

— Я тебя знаю тыщу лет, — повернулась она ко мне, — или около того, — она взяла чашку обеими руками, поднесла ко рту, отпила, потом поставила ее на стол. — Просто ужас как давно…

Она смотрела на меня такими глазами, что я не выдержал и зажмурился…

…А потом я открыл глаза и дернулся всем телом.

— Лежи, — услышал я ее тихий голос, — лежи… Ты проснулся, да?

— А?.. Да?.. Я долго спал?

XXI

Когда я вышел из подъезда ее дома, то на меня снизошло состояние умиротворенности, благодушия, такого беспредельного спокойствия, словно внутри я был абсолютно полым. Крупный снег падал так тихо, фонари высвечивали такие ровные пятна, стояла такая тишина, в которой завяз даже шум мотора проехавшей мимо подъезда маленькой снегоуборочной машины, что впору было ожидать как тут же, за углом дома, любая сказка станет былью.

Я шел медленно, как бы не торопясь, и думал, что все, что произошло со мной в несколько последних дней, до обидного просто, незамысловато, что — если уж продолжать аналогию с игрой — чем выше в игре ставка, тем проще должны быть правила и тем примитивнее должны быть ходы ее участников: только в игре без затей ты можешь наиграться всласть, испытать страх за свою шкуру. Тут мне захотелось срочно усложнить правила, но я поймал себя на мысли, что абсолютно не к кому обратиться с таким предложением.

Я пошел к проспекту, а снег так мелодично скрипел под ногами, что хотелось запеть, сделать что-нибудь хорошее. Я подумал о том, как встречу Джона, как он испугается, как будет ждать, застенчиво улыбаясь, что я полезу сводить счеты. Мне было приятно представить, что я выгребу из кармана мелочь, протяну ему и скажу: «Сделай-ка два пивка», а потом, через год или около того, подставлю плечо под гроб: Джона будут хоронить в закрытом гробу — ведь тело его полуразложится, пока он будет висеть в петле, висеть долго, в подвале, над железными лопатами и скребками, растрепанными метлами, над раздавленным шприцем и пустыми ампулами. В одном только Джоне соединилось для меня все, что стояло на моем пути. Яркая фантазия о его похоронах как бы устраняла эти препятствия. С остальными — они об этом не знали, не догадывались — я просто заключил односторонний мир. В точности я не знал, куда ведет мой путь и кто конкретно эти остальные, но односторонний мир спасал от поражения, вернее — теперь если поражение и грозило мне, то я не знал — откуда, и мне это очень нравилось.

XXII

В дежурке моего ЖЭКа слесарь пил чай из большой фаянсовой кружки и смотрел хоккей. Он согласился идти, но пришлось дожидаться конца периода. Я сел на продавленный стул: мне очень не хотелось самому возиться с дверью. Наконец слесарь поднялся.

— Ну что, пойдем? — слесарь потянулся, и мы вышли на улицу: там было уже совсем пусто, тихо, снег идти перестал.

Мы подошли к подъезду моего дома, и я поднял глаза: в окне большой комнаты горел свет.

— Слушай, — сказал я, доставая из кармана девушкины ключи, — извини меня! Вот ключи. За подкладку завалились…

— Ты что, дурак, что-ли? Там же наши с Канадой! — слесарь смачно плюнул и потрусил обратно.

Я вновь посмотрел на свое окно: на люстре горели все пять рожков. Я поднялся на свой этаж, осторожно подошел к двери, прислушался, но у соседей телевизор орал еще почище, чем в дежурке.

Я постоял возле своей двери, раздумывая что же делать. Получалось так, что о заключении мира знал только я один. Я представил себе, как пегий посылает Джона на почту, дать какому-нибудь своему корешу наводку на мою квартиру, послать «ребяток», как накаченный Джон передает этому корешу привет от пегого, подхихикивает и просит поспешить. «Ладно, — решил я про себя, — ладно… Разберемся!..».

На втором этаже, прямо подо мной, жил Славка-умелец. Если он не был пьян в лоскуты, то обязательно что-то мастерил, обладая всевозможным и инструментами, накраденными везде и всюду, где приходилось Славке работать. Последнее время Славка ослабел, возвращаясь на автопилоте с очередной халтуры, стал засыпать перед дверью на коленях, выбросив вперед жилистые руки, уткнувшись лицом в коврик, приглушенно что-то бормоча сквозь сон, а кроличья шапка его с необычайно длинными ушами так покрывала лысеющую, в мягком пуху голову, что он был похож на творящего молитву мусульманина в чалме, которого во время очередного поклона разбило люмбаго.

В этих случаях я звонил в дверь и помогал дотащить Славку, начинавшего раздеваться, лишь только запах родной прихожей щекотал ноздри, до кровати, да и в остальном соседство наше было добрым: кроме как на инструменты, я еще рассчитывал, что Славка пойдет со мной, но дверь открыл Славкин сын — большеголовый, косой, с вечно мокрыми, вывернутыми губами. Он был в толстых шерстяных носках, в вылезающей из пузырящихся тренировочных штанов майке, держал в руке кусок батона и чавкал.

— Отец дома? — спросил я, пытаясь поймать его взгляд.

Он кивнул, и по его кивку я понял, что Славка, как и следовало ожидать, в полном отрубе.