Исчезнувший убийца - [16]

Книги на полках не жались ровными рядами, а лежали как попало — стояли вертикально, лежали плашмя, были составлены шалашиком. Корешки их не блистали непорочной аккуратностью, нет, было видно, эти книги читали и перечитывали. Внутри одной из полок стоял мощный транзисторный приемник с выдвинутой, насколько позволяла высота полки, суставчатой антенной, похожей на корабельную мачту. В окружении потертых книжных переплетов его блестящий, крепкий, набитый электроникой корпус казался пришельцем из другой жизни, словно современный отель, неожиданно выросший среди старых деревянных домишек захолустного морского побережья.

Рассматривая внутренность этой комнатки — шкафа, Стас почувствовал, что его тоже рассматривают. Он повернул голову к Аделаиде Игоревне. Доманская действительно с каким-то странным выражением смотрела на него. Стас не успел определить это выражение, потому что как только он обернулся, она согнала его с лица.

Презрительно взглянув на Стаса, в комнату вошел знакомый рыжий котенок. Цепляясь коготками за покрывало, он взобрался на тахту и свернулся клубком посередине.

— Да, да, вот здесь мы с Василием и живем… За полками — его комната, — неопределенным тоном сказала Аделаида Игоревна и замолчала.

Она стояла, теребя в руках перчатки и вглядываясь в колеблющуюся листву за окном. Судя по ее виду, она собиралась куда-то идти.

— Аделаида Игоревна, кажется, я не вовремя, — сказал он. — Вы куда-то собирались? Собственно, я мог бы вас проводить, если вы не против, и поговорить с вами по дороге…

— Да, действительно, я должна идти на концерт. Вы любите Мендельсона, молодой человек, — вдруг строгим взглядом музейного смотрителя, заставляющим поеживаться посетителей, посмотрела она на Стаса.

— Мне больше нравится Гендель. Его Пассакалия — моя любимая вещь. И еще Бах.

— Гендель… Бах… — раздумчиво протянула Аделаида Игоревна. — Я рада за вас, молодой человек! Но осенью… осенью, — медленно проговорила она, аккуратно натягивая на свои худые тонкие пальцы паутинчатые перчатки, — надо слушать Мендельсона. Послушайте старую женщину, молодой человек… В крайнем случае, Моцарта. Гендель и Бах — не для осени. Осень требует прозрачности… Итак, вы согласны стать моим провожатым? Вот и прекрасно. Идемте, и я постараюсь ответить на все ваши вопросы.

Они вышли на улицу. В соседнем детском саду за низким деревянным заборчиком играли дети, и их голоса отчетливо звенели в легком осеннем воздухе. По сравнению с летними днями, улица казалась похудевшей и посвежевшей. «Как Марина после отдыха на Балтике», — отметил про себя Стас.

— Аделаида Игоревна, — нарочито официально произнес он, — в музее совершено хищение экспоната, являющегося национальным достоянием. Долг каждого человека — помочь следствию. Я хочу задать несколько вопросов, которые касаются вашего племянника Василия. Поймите меня правильно, это моя обязанность.

Доманская наклонила голову, что можно было истолковать как знак согласия.

— Если можно, объясните мне, почему Василий ушел из музея?

— Боюсь, здесь я не смогу быть объективной, — не поднимая головы, тихо проговорила Доманская. — Василий — родной мне человек, сын моей сестры Риты. Я воспитала его… Рита умерла, когда ему не было пяти лет. Отца Василий никогда не знал. Он бросил сестру еще до его рождения. Я заменила ему и отца, и мать.

Аделаида Игоревна опиралась на руку Стаса, и он подлаживался к ее маленьким частым шагам.

— И я могу гордиться своим воспитанником, — она вскинула на собеседника свои прозрачные строгие глаза, — Василий — честный и умный. Он аристократ по духу. Понимаете? Порядочность у него в крови. Да, да, я могу гордиться, что так воспитала его! Ему чужд дух интриги и подсиживания.

Ее голос потерял свою сухость, в нем зазвучали молодые живые интонации.

— К сожалению, у нас все больше становится других — бесчестных и мелких, не считающихся ни с чем ради достижения своих целей!

Аделаида Игоревна внезапно остановилась, ее глаза утратили выражение холодного спокойствия:

— Наверное, мне не следовало этого говорить, но я скажу: его вынудили уйти из музея! Вы-ну-ди-ли! — раздельно произнесла она.

— Кто? Директор?

— Нет, нет! Демич здесь ни при чем. — Доманская в упор посмотрела на Стаса. — Да вы ведь прекрасно знаете, о ком я говорю… Знаете, знаете! — пригрозила она ему пальцем. — Неужели нет? Я говорю об этом интригане и карьеристе — о Белобокове! И ни о ком другом!

Аделаида Игоревна потеряла свою портретную монументальность, она волновалась: ее бледное лицо порозовело, и светло-голубые глаза помолодели.

— Да, я отвечу на ваш вопрос, хотя это личное дело Василия. К сожалению, так случилось, что Василий и Белобокое полюбили одну женщину. Женщину малодостойную, но не в этом суть… Белобокое повел себя низко… Он решил уничтожить соперника, пользуясь своим служебным положением! Это — безнравственно, прямо скажем — подло! Когда-то за это можно было вызвать на дуэль! А там — бог решит. К сожалению, сейчас нравы переменились.

Доманская внезапно резко оборвала себя и замолчала.

— Простите, Аделаида Игоревна, — после значительной паузы, давая ей успокоиться, сказал Стас, — мне не хотелось бы вас обижать, но все же, по долгу службы, я обязан задать такой вопрос: в каком часу ночи в день похищения Василий вернулся домой?