Исцеление - [3]

— Если я вам скажу, то тем самым я откажусь от его применения.

Мне показался странным этот ответ, но, увидев, что доктор действительно хочет что-то применить, я не стал его расспрашивать. Медицина — наука темная, и мало ли какие капризы могут быть у молодого, подающего надежды ученого? Только бы избавить Олимпана от его отвратительной страсти!

Мы прошли еще немного и расстались. Я поехал домой в смутной надежде. Город оживал на моих глазах. И в этом бестолковом беспокойстве, с каким шли по улицам люди, открывались лавки, ехали торговцы, было так много молодой силы, чувства начинания, что я и за себя, и за Олимпана, и за весь мир проникся бодростью и жизнерадостностью, хотя и хотелось мне очень сильно спать.

III

Через несколько дней, зайдя к Мохровым, я застал у них Броскина. Все сидели за столом в необычно торжественном и даже умиленном настроении. Можно было подумать, что речь идет о величайших завоеваниях человеческого ума. Впрочем, почти так и было: доктор рассказывал о впрыскиваниях. Я понял, что он собирается лечить Олимпана, и с радостью присоединился к беседе. Броскин сыпал именами медицинских светил; Лариса Гурьевна сочувственно кивала ему головой; Олимпан сидел с таким видом, как будто всё это его не касалось. Очень запомнилось мне тогдашнее выражение лица Броскина. Довольно заурядное, оно тогда было оживлено какой-то хитроватой улыбкой. Подозрительными показались мне многочисленные ссылки доктора на заграничных ученых. Я знал, что он доверяет только себе и своему опыту. Вероятно, подумал я тогда, он хочет убедить Олимпана пройти курс его лечения.

Но Олимпан был подготовлен женой. Она хорошо использовала период упадка и самопрезрения, в котором был мой друг после истории с дамой в голубой шляпе.

— Что вы хотите делать со мной? — спросил он наконец покорным, как у ребенка, голосом.

— Я прошу вас позволить мне сделать вам тридцать впрыскиваний нового патентованного средства.

— Как оно называется?

— Это еще секрет. Средство в России совсем неизвестное. Я только что получил его из-за границы. Результаты поразительные. Безболезненность абсолютная.

— Согласись, Олимпан, — сказала Лариса Гурьевна, — я тоже попрошу себе впрыскивать.

Броскин вынул из кармана красивый футляр, открыл его и достал запаянную трубочку с бесцветной жидкостью. Можно было подумать, что это простая вода.

— Вот, — сказал он, показывая трубочку на свет, — это замечательное средство.

И опять мне показалось, что усмешка пробежала по его лицу.

Олимпан недоверчиво посмотрел на трубочку и сказал упавшим голосом:

— Хорошо.

— Тогда начнем сейчас же, — подхватил доктор.

Олимпан молча встал. Они пошли в кабинет. Лариса Гурьевна провожала их благодарным взглядом.

Потом она обратилась ко мне:

— Вы представить не можете, как я измучилась с ним, он всё чаще прибегает к впрыскиваниям, всё тяжелей проходят у него трезвые периоды. Он требует, чтобы и я принимала участие в его мистериях, как он называет свою эфироманию. Когда я отказываю, вы знаете, что выходит. И к ужасу своему, я замечаю, что и я стала втягиваться в эфир. У меня также развилась апатия, тоска, сонливость. Я не в шутку сказала, что буду делать и себе впрыскивания. Вы верите в это средство?

— Я думаю, что Броскин хороший доктор, — отвечал я уклончиво.

— Странно, — продолжала Лариса Гурьевна, — но я не могу винить мужа в том, что он пристрастился к эфиру. Он человек недюжинный и мечется, как рыба без воды. Ему чего-то не хватает в современной жизни. И он легко может погибнуть. Я так надеюсь, что впрыскивания помогут.

Я посмотрел на ее большие матовые глаза, на всё ее красивое, молодое, хотя и измученное лицо, и — помню, мне сделалось жутко за нее, за себя, за всех нас, тогдашних людей, живших еще так недавно в смятении и тревоге. Я поцеловал ее руки и сказал:

— Никогда не надо сдаваться. Всё пойдет хорошо, потом, скоро…

Тон моих слов был убедительнее их самих. Она с жаром воскликнула:

— О, если б, если б!

И в ту же минуту раздался громкий смех Олимпана. Я давно не слышал, как он смеялся.

— Удивительно! Никогда бы не поверил! — говорил он веселым голосом. Как будто новую кровь в меня влили. Иди, Лариса, он сегодня же впрыснет и тебе.

— Нет, мне завтра, — тихо ответила она. — Сегодня дай мне насладиться мыслью, что тебе лучше, что к тебе вернулся твой смех, что ты опять будешь прежний…

Она бросилась к нему. Начиналась подлинная супружеская идиллия. Мы с доктором переглянулись, собираясь уйти, и я заметил, что он не успел скрыть странной усмешки, с которой наблюдал радость супругов.

IV

Впрыскивания продолжались уже целую неделю, и с большим успехом. Мохровы были неузнаваемы. Дом их дышал счастьем. У них начинался второй медовый месяц, слаще первого. Об эфире не было помина.

Я часто виделся и с ними, и с доктором.

Удивляло меня то, что, чем успешнее шло лечение, тем мрачнее становился доктор, как будто он ждал обратного результата.

— Черт ее знает, эту медицину, — говорил мне Броскин, — иной раз лечишь, лечишь, а пациент вянет, а другой раз каким-нибудь патентованным средством ставишь человека на ноги.

И лицо его исказилось горькой усмешкой.