Исаак Левитан - [10]
Но сам художник, как и после крымской поездки, работой на «европейской натуре» удовлетворен не был. Действительно, хотя среди «западных» пейзажей Левитана есть очень тонко написанные, красивые вещи, им несколько не хватает сердечности его российских работ. Подобно своим учителям Перову и Саврасову, Левитан принадлежал к типу художников, для которых условием полноценного творчества была возможность вполне знать и душевно прочувствовать внутреннюю жизнь, придающую смысл и значение внешним образам, что относится и к жизни природы, ее ритмам, ее «душе», с которой связан дух художника. Не случайно Левитан и в 1890 году, и позднее, оказываясь на Западе и высоко отзываясь о европейской культуре и удобствах быта, вскоре начинал тосковать по любимой русской природе. Так, весной 1894 года он писал Аполлинарию Васнецову из Ниццы: «Воображаю, какая прелесть теперь у нас на Руси — реки разлились, оживает все. Нет лучше страны, чем Россия… Только в России может быть настоящий пейзажист».
«Божественное нечто, разлитое во всем»
Одним из значительнейших полотен Левитана стала созданная вскоре после возвращения из первой заграничной поездки картина Тихая обитель (1890). Сохранились свидетельства о том, что после ее появления на передвижной выставке 1891 года имя Левитана было «на устах всей интеллигентной Москвы». Люди приходили на выставку только для того, чтобы еще раз взглянуть на картину, говорившую что-то очень важное их сердцам, и благодарили художника за «блаженное настроение, сладкое душевное спокойствие, которое вызывал …этот тихий уголок, изолированный от всего мира и всех лицемерных наших дел».
Тихая обитель отнюдь не была «портретом» конкретной местности. Замысел ее возник еще в 1887 году, когда на Левитана произвело сильное впечатление поэтическое зрелище заката, осветившего алым светом главы и кресты Саввино-Сторожевского монастыря близ Звенигорода. Основой же для изображения обители, по воспоминаниям Софьи Кувшинниковой, послужил монастырь близ Юрьевца на Волге. Тем не менее полотно отличается удивительной непосредственностью чувства и воспроизведения «живой жизни». Не случайно, как вспоминал Александр Бенуа, первым зрителям картины «казалось, точно сняли ставни с окон, раскрыли их настежь, и струя свежего, душистого воздуха хлынула в старое выставочное зало».
Успех Тихой обители у публики по-своему отразился и в творчестве Чехова. В его повести Три года есть эпизод, где героиня на художественной выставке рассматривает полюбившуюся ей картину, описание которой являет синтез впечатлений писателя от работ Левитана, в том числе Тихой обители: «На первом плане — речка, через нее бревенчатый мостик… на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве… А вдали догорает вечерняя заря. …И почему-то стало казаться, что эти самые облачка… и лес, и поле, она видела уже давно и много раз… и захотелось ей идти, идти и идти по тропинке, и там, где была вечерняя заря, покоилось отражение чего-то неземного, вечного».
Соответствие переживаний, воплощенных в левитановских пейзажах, каким-то самым заветным чаяниям современной ему интеллигенции обусловило то, что понятие «пейзажа настроения» и его развитие в отечественном искусстве порой связывают почти исключительно с именем Левитана. Современники оставили немало признаний в том, что Левитан помог им увидеть родную землю. Александр Бенуа вспоминал, что «лишь с появлением картин Левитана» он поверил в красоту, а не в «красоты» русской природы: «…оказалось, что прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее сумерки… алое зарево закатного солнца и бурые весенние реки… прекрасны все отношения ее особенных красок».
Не только в пейзажах Левитана, но и в самой его личности, облике, его манерах люди находили, можно сказать, идеальный образец человеческих достоинств. В зрелые годы Левитан, «превратившийся — по замечанию его первого биографа Соломона Вермеля — из нищего мальчика в изящного джентльмена», воспринимался как «удивительно душевный, простой, задумчиво-добрый» человек, который «поражал всякого своим замечательным лицом и чуткими, вдумчивыми глазами, в которых светилась редкая и до крайности чуткая, поэтическая душа» (Федор Шаляпин). Одним из свидетельств признания особой духовной красоты Левитана стало обретение в нем Поленовым модели для изображения Христа в картине Мечты.
Левитан не был верующим, крещеным христианином и в своем отношении к религии, видимо, был близок Чехову, не принимая ортодоксальной догматики ни одного из вероисповеданий, но видя в них (при условии основания «не на букве, а на духе») различные формы искания «солнца истины». Сам он остро чувствовал и стремился выразить на холсте «божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью».
