Irrehaare - [21]

И вправду, Аллах акбар.

Всадник был все ближе.

Алмазная призма, переживающая плавные трансформации, галопирующая в ровном темпе. Конь-человек: единое целое. Единая, непрерывно переливающаяся из одной формы в другую, стеклянная скульптура. Ведь именно этим он и был, он и животное, а по сути своей — единый вирус, статуей, стеклом, проклятым на вечные незаконченные трансформации; живым, расплавленным и холодным; чуждой программой, безумствующей по оперативной памяти Аллаха. Хрустальные копыта жеребца выбрасывали в воздух комья земли; в его теле отражалась зелень травы; по доспехам Всадника проползали размазанные неправильной зеркальной поверхностью отражения неба и пожирающих его туч. Тот факт, что конь, рыцарь, его оружие, снаряжение, седло — все это составляло одну жидкокристаллическую целостность, залитую секундными световыми рефлексами, непрерывно закрашиваемую разноцветными пятнами зеркальных картин, и это значительно затрудняло возможность присмотреться к вирусу. А он мчался на нас, выдерживая темп дикой атаки: алмазная Немезида. Тем не менее, мне удалось высмотреть существенные различия между ним и его более ранней исторически версией, описанной Арианной. Вместо короткого копья, теперь у него было большое и тяжелое; вместо кольчуги — полные доспехи; у седла висел щит. Он ехал с поднятым забралом. Лицо, будучи поверхностью со слишком большим нагромождением складок, впадин, выпуклостей и искажений, так отражала и переламывала свет, что совершенно невозможно было в этом сверкающем лице увидать ничего больше, чем два мелких затемнения глаз и плоская, дополнительная призма острого, орлиного носа.

Вирус приблизился уже настолько, чтобы взгляд мог вписать его в перспективу: ростом он был метров в пять, пять с половиной; еще выше вздымался наконечник опиравшегося на подставку у стремени копья.

— И нечего играть непобедимых; чуть что — сразу же во Врата. За пределы гексагона не выходить!

Лламет, соглашаясь, что-то буркнул. Я, который Врат видеть не мог, посему пришлось обозначить их края камнями, лишь пожал плечами.

Сантана отдернулся:

— А вот тебя я вообще не понимаю. Какого черта ты вообще ввязался в эту резню?

Я и сам этого не знал, поэтому ничего не ответил. Решение я принял в какое-то мгновение, в частицу секунды иррационального бунта против предназначения, в момент абсолютной фрустрации — а потом уже как-то нельзя было отступать: классический клинч амбиций и гордости.

Сантана вынул из-за голенища костяную раздвоенную палочку. Он послюнил ее кончик, чихнул.

В сотне метров от гексагона Хрустальный Всадник остановился. Он вонзил копье в землю и вытащил прозрачный меч.

Черный облизал обветренные губы.

— Ааа, к черту!

На самом деле, это должен был стать поединок между ним и вирусом, столкновение в ячейках процессора их таинственных коэффициентов.

Сантана поглядел на небо, что-то шепнул ему, и ветер сменил направление, тучи начали отступать.

Всадник завизжал; это был длительный, модулируемый, высокий визг, не содержащий никаких конкретных слов, выстроенный на гласных «ае ", вздымающийся и опадающий вместе с мерцающей в стеклянной руке иглой меча. И тут с землей вокруг нас что-то начало происходить — она как будто бы вскипела. Сантана сплюнул на нее; земля не успокоилась. Всадник все еще кричал. Потом он утих, и от его вопля замер лес, куда-то делся вихрь. Сантана вновь сплюнул — а земля кипела все сильнее. Жирные, тяжкие ее фонтаны, воняющие торфом и гнилью, вздымались выше наших голов; с каждой секундой удерживать равновесие становилось все труднее; это местное землетрясение было просто пугающим.

— Стоп! — произнес наконец Сантана.

Навалилась тишина. Почва застыла.

Черный свалился на колени.

— Следите за его щитом, — прошептал он, отчаянно хватая воздух.

Потому что Всадник уже атаковал. Меч, отходил наискось в сторону, словно асимметричный балансир. Зеркало забрало на лице. Острый край щита взрезает воздух. Дикость алмазного жеребца. Золотой ореол сетки световых отражений. И никакой тени.

Он уже поднялся на холм, где Сантана проводил свои ночные моления. И тут же ринулся на нас в убийственном галопе. Мы не слышали хриплого дыхания коня, поскольку тот и не дышал, будучи, равно как и сам рыцарь, мертвой массой. Зато мы видели пространство за ним — превратившееся в кривую, не имеющую перспективы призму.

Уже потом, вылавливая из памяти несколько выцветшие те сцены, я оценивал, что сам бой, с момента проникновения в гексагон, длился не более минуты. Поскольку я и сам играл в этом представлении свою роль, всего столкновения я, естественно, не видел, но и те фрагменты, которые были мною зарегистрированы, прежде чем выпасть в мягкую почву беспамятсва, были профильтрованы и деформированы моей личной точкой зрения.

Воспоминания — образы — словно кадры, вырезанные из много-много раз виденного фильма.

Лламет, кривыми пируэтами уходящий с пути Всадника. Сантана, откатывающийся в радугу и во Врата. Всадник, тормозящий и разворачивающий коня. Лламет, одной из своих коротких сабель перерезающий бабки жеребцу; появляющаяся на стекле, будто от огненной заразы, багровая полоса. Чудовищный удар хрустального меча. Сантана в высокой разноцветной полосе, выскакивающий из Врат. Сантана поющий, его горящая рогулька. Танец прозрачного коня. Отрубленная рука Черного, еще на земле разжимающая и сжимающая пальцы на волшебной раздвоенной палочке. Скачок Лламета, трещина, идущая через зеркало доспехов. Сантана, теряющий сознание в момент отчаянного продвижения ползком к Вратам. Поворот гигантского животного и атака на меня. Отблеск огромного, плоского щита, отражение в котором замораживает любой предмет с силой, пропорциональной его массе. Мой страх, словно еще один образ: дымная серость чувств. Мой меч, имя которому Немочь. Отскок. Шевеление щита. Захваченный на полушаге, я почти не могу шевельнуться, связанный своей одеждой и оружием. Забиваемый копытами Лламет — тем не менее, в какой-то дикой, болезненной трясучке всех своих конечностей, раз за разом наносящий удары в живот жеребца; сплетение угасающих отблесков его сабель на сетчатке моих глаз. Видимые сквозь серый дым истерии, разбросанные и засыпаемые кипением земли, кучи камня. Освободившийся из оков зеркального щита я сам; хрустальный клинок в моем животе. Гнилостно-желтый запах моих кишок. Земля. Семь голов, черные клыки, слепые глаза, тысячи щупалец. Всадник, багровостью изъянов режущих ударов Лламета вынужденный переложить оружие в левую руку и не имеющий возможности пошевелить головой; его конь, по причине нападений калеки и колдовства Сантаны преобразующийся в бесформенного монстра, словно червяк, который внезапно забыл, кто он такой — вспухает, делается все более чудовищным и отступает. Рыцарь, с громадным трудом сходящий с него; разъединение двух хрустальных тел. Рыцарь: алмазный Голиаф. Надо мною. Палач. Совершенство лезвия меча. Я бессмертен, я бессмертен, меня нельзя убить! Рассыпься! Разбейся! Шшшшш… Дождь стеклянных осколков. На мириады бриллиантов. Хрустальный ковер переливается золотом и серебром. Петля моих кишок, нарушающая его художественный порядок. Я, вслепую ползущий к воскрешению. Дематериализирующиеся внезапно растасканные повсюду останки Лламета. Радуги. Радуги! Я хочу распуститься в красочный гобелен. Это желание: черное, ледянисто-холодное, матовое… Врата: бледный образ иной реальности, вписанный в пурпурно светящиеся, прямоугольные рамки…