Ирландское сердце - [184]

– Ты никогда за словом в карман не лезла, мама, да и сейчас такая же.

– Ах, сейчас я уже все это растеряла, – покачала головой она.

– Что ты, мама, ничего ты не растеряла.

Сирил подался вперед и похлопал ее по плечу. У них были очень похожие профили: небольшой изогнутый нос, маленький острый подбородок. Мама-птичка и ее сынок.

У них над головами перед изображением Пресвятого Сердца горела свеча. Все это напоминало мне маленький алтарь в спальне бабушки Оноры.

– А еще, Нора, моя мама хорошо поет, – тем временем продолжил Сирил. – Спой нам что-нибудь, мама.

– Не могу, Сирил. Горло заложило, хриплю.

– Ладно. У меня есть кое-что, чтобы помочь делу.

Он принес флягу.

– Господи, Сирил, откуда у тебя такие вещи? Это же чистое серебро, – сказала она.

– Это пожертвование, мама, на дело. От одного человека, которому это не нужно, поскольку у него такого добра хватает. А внутри – добрый poitín[193]. Досталось мне это от одного священника из глубинки, так что можно быть уверенным, что штука эта чистая.

Он сделал глоток и передал флягу мне.

– Давайте, Нора.

Я отпила, почувствовала, как мне обожгло горло, и начала кашлять.

– Вот видишь, мама? Прочищает все отлично.

На глаза у меня навернулись слезы. Нет, в свое время я выпивала виски. Маккена подавал нам по стаканчику каждое воскресенье – «специально для дам», – но этот был уж больно крепким.

– Не нужно, – отговаривала я его, когда он протянул флягу матери.

Выживет ли старушка даже после одного такого глотка?

– Спасибо, сынок, – сказала она, взяла сосуд двумя руками и бодро запрокинула голову.

Сделав затяжной глоток, она спокойно отдала флягу Сирилу. И ни в одном глазу.

– Очень славно, Сирил. Спасибо тебе.

– А теперь твой выход, мама.

– Еще один малюсенький глоточек, – попросила она и снова взяла у него виски. – Вот теперь хорошо, в самый раз. Я готова.

И она начала петь:

– «Поверь мне: если бы все эти внушающие любовь чары молодости, на которые я сегодня взираю так благосклонно…»

Голос у нее был чистый, без каких-либо хрипов или скрежетов. Она закончила песню и улыбнулась нам.

В этой небольшой теплой комнатке я забыла про Дублин в руинах, который окружал нас.

– Это любимая песня твоего отца, – сказала старушка Сирилу. – И его чары никогда не поблекнут. Потому что он вечно остается молодым. Неплохо, как по мне. Совсем даже неплохо.

* * *

– О Дублине нельзя судить, Нора, видя его в такой безотрадный февральский день, когда британские солдаты патрулируют улицы, а ветер выворачивает зонтики наизнанку! – заявила Мод на следующий день.

Я следовала за ней в ее новый особняк, который она недавно купила на краю Сент-Стивенс-Грин – парка, который мог быть просто очаровательным, если бы я не смотрела на него сквозь пелену дождя.

– Стивенс-Грин? По-моему, герои из книги Джойса постоянно шатаются по этому месту взад и вперед, – заметила я.

– Не знаю, – ответила она. – У Джойса Дублин такой уродливый, убогий. То были волнительные времена, Нора. Люди, томящиеся в тюрьмах сейчас, были молодыми студентами университета, полными идей и благородных устремлений. Дублин Джеймса Джойса – не мой город.

Фигура Мод бросалась в глаза – она была одета в черное платье, со шляпки свешивалась черная вуаль. Всем своим видом она говорила: «Я – вдова 1916 года и никому не позволю забывать об этом». Остальные члены комитета обращались к ней «мадам Макбрайд», и она приняла это. Она явилась на ланч в «Грешем» и произвела на всех сильное впечатление. Мод по-прежнему была способна притягивать к себе внимание мужчин.

– Вы своими глазами увидите все разрушения, – сказала она.

– Вы же понимаете, что мы лишь беспристрастные наблюдатели, – ответил ей мистер Дженсон. – И сейчас не должно быть повторения тех неуместных демонстраций, которые имели место, когда в Ирландию прибыл Эдвард Данн со своей группой.

– Не такие уж они были неуместные, – заметила Мод. – Ирландский народ приветствовал их поддержку. – Затем она повернулась ко мне и сказала: – Нора, могли бы вы уделить мне время во второй половине дня, а потом пообедать со мной?

Дженсону это не понравилось, но Мод пообещала, что угостит обедом всех после их возвращения.

– Но для хорошего визита ко мне Норе понадобится определенное время, – заявила она и увела меня из гостиницы.

Теперь она показывала мне на группу зданий:

– Это университетский колледж Дублина, где учились Джойс и Фрэнк Скеффингтон. Фрэнка застрелил этот уголовник, Боуэн-Колтарст. Мой Шон должен был бы учиться там сейчас, – сказала Мод. – Но университет практически пустой. Наши молодые люди либо в тюрьмах, либо в бегах.

– Пойдемте, – сказала она и повела меня по каким-то ступенькам к церкви странной формы, где у алтаря горела россыпь зажженных молитвенных огоньков.

Там она опустила пенни в прорезь металлического ящичка, прикрепленного к резной полке, где рядами были выложены небольшие свечи. Протянув руку, она взяла две штуки и наколола их на свободные шипы. Получилось у нее ловко – большая практика, подумала я. Она взяла специальный вощеный фитиль, зажгла одну свечу и передала его мне. Я зажгла вторую.

Я словно вновь находилась в церкви Святой Бригитты с бабушкой Онорой. Мы с ней всегда зажигали свечки вместе – по одной за каждого из ее детей и его семью. Я, тогда еще маленькая, предлагала ей: «Давай зажжем свечку за каждого члена нашей семьи». А сама думала о том, какое чудное сияние будет от сорока с лишним горящих огоньков. Но она отвечала: «Нет, Господь и так видит этот огонь и слышит молитвы у нас в сердцах».