Ипатия - [32]

На шее важной дамы среди полдюжины ожерелий висела рукопись евангелия с позолоченными краями и замком из драгоценных камней. На голове посредине высокой жемчужной диадемы красовался крест, а сзади диадемы и вокруг нее вздымалось сплетение напомаженных локонов и кос вышиной с полфута. Вероятно, в это утро какая-то несчастная рабыня потрудилась не один час над возведением этой башни, не получив в награду ничего, кроме выговоров.

Смиренно, с жеманным лицом и потупленным взором, всходила по ступеням нарядная прихожанка, испуская порой вздохи раскаяния, склоняя голову и прижимая руку к груди, блистающей самоцветными камнями. Увидев священника и монаха, она отвесила им поклон и с глубочайшей покорностью испросила позволение поцеловать край их одежды.

– Женщина, ты бы лучше поцеловала подол собственного платья, – сердито ответил Филимон.

Ее лицо вспыхнуло гневом и с выражением оскорбленной гордости она сказала:

– Я искала твоего благословения, а не проповеди. Проповедь я найду в другом месте, если пожелаю.

– И такую, какая тебе угодна, – пробормотал старый священник.

Женщина поплыла вверх по лестнице, бросив несколько мелких монет оборванным ребятишкам, которые сидели на ступенях и играли фисташками.

Филимон молчал, а старый ворчун продолжал:

– Видишь, юноша, ты должен еще изучить столичные нравы. Когда ты возмужаешь, то, вместо того чтобы говорить неприятные истины матронам[78] с крестами на прическе, ты по малейшему их намеку побежишь хоть на край света, в надежде, что их бескорыстное участие наградит тебя доходным приходом или даже епархией. Женщины все это устраивают для нас.

– Женщины?

– Да. Женщины, друг мой! Как рассказывают, этой, например, женщине внимает даже августейшее ухо Пульхерии; она ежемесячно шлет императрице послания и могла бы даже патриарху причинить неприятности, если бы он воспротивился ее благочестивой воле.

– Как! Даже Кирилл подчиняется таким созданиям?

– Кирилл – умный человек, иные находят даже, что он слишком умен для сына истины. Он знает, что бесполезно бороться с теми, кого мы не можем одолеть. Зачем же нам осуждать его, если он из зла пытается извлечь некоторую долю добра и пользуется деньгами этих знатных особ для своих домов призрения, сиротских приютов, больниц, мастерских и всего прочего?

Филимон шел рядом со старым священником, безмолвный, смущенный и огорченный. Он покинул старую, дорогую лавру, все радости и всех друзей детства, чтобы ринуться в водоворот трудов и искушений. Вот какова сила и целостность этой вселенской церкви, в которой, как его учили с отрочества, царит единый Бог, единая вера, единый дух. Но нет! Бог не мог ошибиться и церковь не заблуждалась! Зло заключалось не в ней самой, а исходило от ее врагов, обусловливалось не ее чрезмерным благоденствием, как утверждал старик, а позорным рабством. Если Орест был проклятием для Александрийской церкви, то Ипатия была проклятием Ореста. Вся вина падала на ее голову. В ней был корень зла! Неужели же невозможно искоренить это зло? Почему бы не попытаться? Пусть это грозит опасностями, но независимо от того, чем бы ни кончилась эта попытка – успехом или неудачей, – она была бы доблестным делом.

Сердце Филимона билось с тревогой и надеждой: он жаждал удобного случая, который дал бы ему возможность отличиться или умереть.

Возможность скоро представилась. Как только он вернулся к своим товарищам, он поспешил собрать у них более подробные сведения об Ипатии.

Но он услышал только новые обвинения. Потолковав о победе, одержанной в это утро сторонниками истинной веры, его спутники заговорили о великом поражении, нанесенном язычеству двадцать лет тому назад, при патриархе Феофиле, когда Олимпиодор с вооруженной языческой чернью защищал Серапеум от христиан.

Прежних кумиров теперь уже не существовало, уцелела только философия.

– Почему бы не перенести борьбу в самое сердце вражьего стана и не поразить сатану в его собственном логове? Почему не отправиться какому-либо божьему избраннику в аудиторию волшебницы и смело, лицом к лицу, вступить в единоборство с ней? – сказал юноша.

– Попробуй-ка это сам, если хватит отваги, – возразил Петр. – Мы со своей стороны вовсе не желаем, чтобы александрийские развратники проломили нам черепа.

– Я пойду, – сказал Филимон.

– Я поспешу уведомить его преосвященство о твоем наглом желании.

– Сделай одолжение, – спокойно сказал Филимон, всецело поглощенный своей идеей.

– Самоуверенность молодого поколения становится совершенно нестерпимой, – заметил Петр в тот же вечер, обращаясь к своему повелителю.

– Тем лучше, она побуждает старших вступать с ними в соревнование. Но кто же сегодня проявил самоуверенность?

– Безумный отрок, которого Памва прислал сюда из пустыни. Он сказал, что готов выступить в защиту веры против Ипатии. Он выразил желание отправиться в ее аудиторию и вступить с ней в прения. Не правда ли, – замечательный образчик юношеской скромности и недоверия к собственным силам?

Несколько мгновений Кирилл молчал.

– Что прикажешь передать ему? Послать его на месяц в Нитрию и посадить его там на хлеб и воду? Я уверен, ты не оставишь без наказания подобную выходку. Ведь этак погибнет всякое уважение к старшим, всякая дисциплина.